Лакей повернулся к доктору Бони, который каждый день в это время приходил, чтобы оказать необходимую помощь старику.
- Что вы об этом думаете?
Врач не скрывал своего беспокойства.
- Я опасаюсь худшего, - сказал он. - Надо пойти предупредить г-жу де Фешер.
Почти бегом оба спустились на первый этаж, где находились апартаменты баронессы. Баронесса еще не вставала. Через дверь они поделились с ней своей тревогой.
- Я сейчас поднимусь, - крикнула она им. - Когда он услышит мой голос, он ответит!
Она вышла полуодетая, в шлепанцах на босу ногу и поднялась по лестнице, приговаривая при этом:
- Если принц не ответит, надо высадить дверь. Может быть, у него сердечный приступ... Небольшое кровопускание ему поможет!
У двери любовника она крикнула:
- Монсеньер!.. Откройте, монсеньер!.. Откройте же!.. Это я, монсеньер!..
Но так как ответа не было, она сказала Леконту:
- Скорее, скорее! Надо выломать дверь. Идите за Маноби и скажите ему, чтобы принес какой-нибудь инструмент...
Вскоре офицер домашней охраны с помощью железной кувалды вышиб створки двери.
Баронесса и трое мужчин вошли в комнату. При свете догоравшей около кровати свечи они заметили герцога, прислонившегося к внутренним ставням, совершенно неподвижного и в позе человека, который к чему-то прислушивается. Доктор Бони устремился к нему и вскрикнул: герцог Бурбонский, отец герцога Энгиенского, последний из Конде, был подвешен к оконному шпингалету при помощи двух платков...
Преступление или самоубийство?
На первый взгляд все заставляло думать о самоубийстве: запертая изнутри дверь в комнату, ничем не нарушенный порядок в комнате, отсутствие на теле каких бы то ни было следов жестокости.
И, тем не менее, с точки зрения доктора Бонн, версия самоубийства неприемлема по многим причинам. Как гласит поговорка, 'чтобы повеситься, надо набросить себе на шею петлю'. А между тем именно этого герцог сделать никак не мог. Сломанная ключица не позволила бы ему поднять левую руку; к тому же после битвы при Беристене в 1795 году, где он потерял три пальца, ему нелегко было пользоваться правой рукой. Таким образом, трудно представить, как он мог сам сделать из платков достаточно замысловатый узел?
И, наконец, герцог Бурбонский считал самоубийство не только грехом, но и преступлением. За две недели до своей смерти он сказал своему дантисту, г-ну Остену:
- Только трус может наложить на себя руки!
Но тогда кто?
Пока доктор Бони размышлял, г-жа де Фешер в отчаянии опустилась в кресло. С ее обостренным чувством приличий она довольно красиво заламывала руки и издавала горестные возгласы. Неожиданно, после одного, чуть более пронзительного, чем все предыдущие, вопля она сказала:
- О, какое счастье, что принц умер именно так. Умри он в собственной постели, все тут же стали бы говорить, что я его отравила!..
Эта фраза буквально поразила доктора. Но он ничего не сказал и продолжал осматривать тело Его Высочества, которое продолжало висеть. Одна странная деталь бросилась в глаза: ноги покойного были лишь частично оторваны от пола; носки касались ковра...
Любопытный повешенный! <Не менее любопытный самоубийца. Как отмечает аббат Пелье де ла Круа, духовник Его Высочества, побывавший в комнате принца утром 27 августа 1830 года, 'стоило только принцу оказаться на ногах, а может, из-за растянувшейся веревки коснуться пола, т. е. оказаться в положении, когда вся тяжесть тела переместилась на внутренние части, веревка, ослабнув, перестала бы быть нужной (удавки не было) и удушение становилось невозможным'. (Убийство последнего из Конде, 1832.) Следовательно, от принца требовалось сверхусилие, чтобы надавить гортанью на платок до полного своего удушения...>
К 11 часам утра королю сообщили о том, что обнаружили доктор Бонн и Леконт. Крайне взволнованный, он направил в Сен-Ле барона Паскье, председателя палаты пэров.
После полудня барон провел собственное расследование и отправил Луи-Филиппу конфиденциальную записку, в которой, в частности, говорилось:
'Обстоятельства смерти столь необычны, что требуют более глубокого изучения, и, по моему мнению, было бы полезно, чтобы король срочно прислал двух врачей, таких, как доктора Марк и Маржолен, у которых есть навыки проверок, необходимых при таком фатальном событии'.
Что касается полковника де Рюминьи, начальника особой королевской полиции, последовавшего за бароном Паскье, то он, в свою очередь, писал Луи-Филиппу:
'Пока ни на кого конкретно подозрения не падают; но Бог его знает, какую информацию мы еще получим; я должен сказать, что эта смерть не оставляет впечатления самоубийства. Важно то, что никого пока невозможно обвинить и что завещание не дает оснований для подозрений'.
Несмотря ни на что - и вопреки возражениям доктора Бони, который не уставал напоминать о физических недостатках покойного, - 7 сентября совещательная палата суда в Понтуазе издала ордонанс следующего содержания:
'Поскольку, как со всей очевидностью следует из полученной информации, смерть принца Конде была добровольной и явилась результатом самоубийства, преследование преступления не нуждается в дополнительных сведениях, никому не предъявлено обвинение, производство по делу закрывается, и суд объявляет, что нет необходимости его продолжать...'
Выводы правосудия поразили простых людей, которые тут же начали перешептываться, что 'кого-то явно хотят прикрыть'... Никто не был назван, но нетрудно было догадаться, что все думали о г-же де Фешер.
Неожиданно 15 сентября появилась анонимная брошюра под довольно агрессивным названием: 'Призыв к общественному мнению по поводу смерти Луи-Анри-Жозефа де Бурбона, принца Конде'. В ней баронесса вполне определенно обвинялась в убийстве своего любовника; более того, некоторые фразы позволяли думать, что покровительствовал ей сам король...
Эта брошюра вызвала волну эмоций, и народ сгорал от любопытства узнать, кто такая г-жа де Фешер...
Вскоре выяснилось, что она весьма своеобразная особа...
Эта элегантная женщина, на тридцать два года моложе своего любовника, была англичанкой с богатым прошлым, в котором она вела далеко не монастырскую жизнь.
Дочь рыбака с острова Уайт, она тогда звалась Софи Доуз. В пятнадцать лет она приехала в Лондон с мечтой стать комедианткой. После нескольких неудачных попыток на сцене Ковент-Гардена она решила отдаться житейским соблазнам и насладиться ухаживаньем мужчин.
Герцог Бурбонский встретил ее впервые в Лондоне в 1811 году, как раз тогда, когда она, как говорят, 'особенно нещадно эксплуатировала прелести, которыми Провидению угодно было ее наградить'...
Надо сказать, что Его Высочество посещал исключительно аристократические лондонские салоны. 'Каждый вечер, - пишет доктор Лебопен, - после обеда в скромном 'Shop House' он отправлялся в театр, который покидал по окончании спектакля в компании одной или двух низкопробных девиц. Он вел их ужинать в какое-нибудь прокуренное заведение, совмещая, таким образом, свою склонность к примитивному распутству с врожденной скупостью'.
Его Высочество познакомился с Софи Доуз в доме свиданий на Пикадилли. Соблазненный 'ее бесстыдно глядящими голубыми глазами, пылкостью, смелостью и пристрастием к деталям', Луи де Бурбон поселил ее в своем лондонском особняке.
Очень скоро молодая женщина превратилась в 'организатора удовольствий принца Конде'. При активном содействии некоторых из ее прежних подруг по сералю она поставила целую серию дивертисментов, отличавшихся крайним эротизмом и имевших каждый свое название. Например, в дивертисменте 'Любящий пес' совершенно голый принц Конде перед шестью обнаженными женщинами должен был 'изобразить все проявления радости пса, который нашел свою хозяйку'. В дивертисменте
