мне была набита на протез новая упругая резиночка, и теперь я ступал мягко, почти неслышно;
майор Медведев попал в больницу с сердечным приступом, и командир, навестив его, корректно предложил майору готовить документы на увольнение;
наступило лето, и я почти все время, пока хозяин был на работе, проводил в лесу, где было много сытного и разнообразного корма;
умер во сне человек по прозвищу Поп, и Лебедушкин ревел, как малое дитя, когда выносили его из барака;
Журавлев был повышен в должности и стал исполняющим обязанности вольнонаемного бухгалтера и приходил теперь в барак только к отбою;
угасло лето, и скоро завершится мой сказ об этом месте обитания людей, которому я отдал столько лет.
Вот и все небольшие новости за столь большой по человеческим понятиям срок, но по меркам Неба он даже незаметен. Всего лишь вспышка зарницы...
ЗЕМЛЯ И НЕБО. ИВАН МАКСИМОВИЧ ВОРОНЦОВ
Весть о смерти Поморника застала меня внезапно, уже утром, когда выходили из Зоны на работу. Шакалов равнодушно крикнул угрюмому Волкову:
- Слыхал, капитан, поп коньки отбросил?
- Слышал, - ухмыльнулся оперативник, - одним придурком меньше, - и смачно сплюнул.
Воронцов содрогнулся... Внимательно смотрел на своего ярого врага и недоумевал: 'Ну как можно полюбить эту сволочь?! Травит зэков наркотой, бьет, насилует их жен, сестер... не прав был Поморник... таких надо только давить...'
Видимо, звериное чутье было у Волкова, он словно прочел мысли и хищно осклабился, подходя к Ивану...
- Ну что, бригадирчик... все лепишь горбатого к стенке? Ведь точно в бега собрался... Я тебя раскручу, я тебя... - И вдруг осекся, вздрогнул, недоуменно пялясь на зэка.
'Господи, прости этого придурка, - отрешенно и ласково глядя в волчьи глаза, думал Иван, - ведь он родился безгрешный, сучья жизнь его сделала таким... баба, сволочь, свихнувшаяся на деньгах, на коврах, паласах, тряпках... он же в клетке, похуже, чем мы... прости и помилуй его, засранца', - ворочались жерновами его мысли, и припоминал он слова из молитв Поморника... И так ему стало смешно и легко, видя растерянность матерого преступника в погонах, что он уже вышептывал слова, а потом сказал четко опешившему капитану:
- Господи, смилуйся над ним и прости грехи его тяжкие...
- Воронцов, ты это... чего, - подозрительно сощурился Волков, - опять напился? Это надо мной просишь смиловаться и простить грехи?
Квазимода не ответил, улыбался и гнал, гнал из себя злость... рецепт Поморника целил его душу, он работал... и ему плевать было, что сейчас выкинет Волков... Главное, он растерялся, мучительно ищет ответа... Он ломается от Любви... Боже, как все просто...
Волков побледнел, потом щеки полыхнули приливом бешеной крови, и он заорал:
- Еще один поп выискался! Ха-ха-ха-ха! Ты глянь, Шакал, на него! Свихнулся Квазимода! - И вдруг осекся, снова растерянно огляделся.
Никто его смех не поддержал, даже придурковатый прапор. Зэки в упор смотрели на него и лыбились, они поняли, что Кваз невероятным образом умыл ненавистного им сыскаря, сломал на минуту, и этого было достаточно, этой слабости и растерянности, чтобы увидеть его гнилое, трусливое нутро, а вся спесь, злоба открылись в ином свете и стали смешными. На мгновение вся колонна стала выше его, напыжилась, надулась и вдруг грохнула смехом, кто-то указывал пальцем, пропал страх... Зэки как в цирке ржали над клоуном, и им был Волков... Ржали до слез, до икоты, пока их не угнали на работу.
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
На заводе Воронцов расставил людей по рабочим местам и исчез. Он выпросил у знакомого шофера панелевоза хороший топор и работал весь день, даже на обед не явился. А вечером вышел на построение, и все - прапора, зэки, вольные рабочие, шофера - замерли...
Квазимода нес на плечах громадный дубовый крест... он был так любовно слажен, отшлифован наждачной бумагой, что хотелось потрогать руками...
Он стал с ним впереди колонны, и охрана растерялась. Инструкции не позволяли выносить с завода ничего, но тут появился главный инженер, подошел к Воронцову, погладил крест рукой и промолвил:
- Молодец... когда тебя освободят, возьму начальником столярного цеха... слышал, слышал... человек у вас помер... может, машину дать?
- Спасибо... я сам донесу. - Он стоял, согнутый под тяжестью, Сынка кинулся было подсобить за комель, но Иван остановил: - Отвали, я сам... - и смело шагнул к закрытым воротам.
Они распахнулись!
И распахнулись души людские в колонне, памятью об умерших предках, о своей страшной судьбе, о воле и доме, о матерях...
Процессия медленно шла к Зоне.
НЕБО. ВОРОН
Я летал кругами высоко над ними и зрил невидимое им... Они все шли согбенные, с тяжелыми черными крестами на плечах... а один был белый, как снег... Успел батюшка, успел... на последнем дыхании, из последних сил... до последнего вздоха... отмолил и очистил крест заключенного Воронцова.
Колонна шла... Люди мучительно каялись, вороша в памяти свою жизнь, белый крест качался в их взорах, и им становилось легче от своего раскаяния...
Я видел... как черные кресты на их плечах сначала посерели... стали светлеть, а когда вошли в ворота Зоны и Квазимода свалил с плеч непомерную тяжесть, прислонив крест к вахте... и с их плеч свалились скалы, люди распрямились и слились в единое... а когда строем проходили мимо, лица их были повернуты, как к знамени... к белому кресту.
...Происходящее в нижнем мире наводит меня на мысль, что все если и не повторяется в точности, то уж наверняка несет в себе смысл прошлого.
И этот странный мой хозяин напоминает мне могучего человека по имени Илья, лишившегося способности ходить на целых тридцать лет, а потом воспрянувшего по воле неких напоенных им старичков.
И сейчас, когда я вижу, как он забивает последний гвоздь-сотку в нелепый гроб человека Поморника, в моей черной голове возникает вполне сопоставимое. Так же точно вышеупомянутый Илья пытался задвинуть могильной плитой подобного себе, еще более могучего Святогора - да не вышло, как хотелось, пересилил Святогор Илью, просочилась в щель неведомая сила, и стал Илья владеть ею как собственной.
Обрел, уступив победу.
Вот и сейчас я вижу странное: как у ловкого моего хозяина соскальзывает гвоздь, и остается малое отверстие, сквозь которое исходит из гроба на этого разбойника и урода последняя благодать 'недостойного иерея' - как сам покойный себя величал...
Хозяин, впрочем, еще не знает ничего.
Предстоит длинный путь, похожий на полет - как и всякое падение.
ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ
Ухабистая проселочная дорога петляла и пропадала в старом девственном лесу, который тихо вымирал, уступая место дружно разросшемуся сосновому молодняку, с претензией когда-то стать величественным бором, каких немало на русской земле.
А южнее, словно ножом, пронзала лес и уходила на восток новая трасса, по ней утрами выкатывалось небесное светило и согревало дикую чащобу.
К полудню оно заливало кроны деревьев, снопами света падало на цветистые поляны, и все погружалось в теплую истому. Хвоя источала смоляной дух, пахли цветы, травы, лес отдавал столько кислорода, что кружилась голова... Тишина стояла до звона в ушах, и звук падающей шишки казался далеким громом... Только изредка дробил дятел по сухостоине да журчливый голосок заигравшейся в травах внучки отвлекал от дум разморенного редким отдыхом майора Медведева. Лицо бегущей к нему девочки
