Да, накрутил, а теперь выпутываться надо. Получать пощечины от судьбы. Эхма...
Оделся я во все чистое, черный весь, как ворон мой, только треугольник белой майки виднелся из ворота куртки. Володька успокаивает, а я и на него сорвался, дурак... Кричит - шрамы, мол, украшают мужчину. Вон немецкие графья в молодости специально лица друг другу шпагами на дуэлях уродовали, чтобы потом перед девками куражиться... И где он такой дури нахватался? Убить его, что ли, думаю... заразу, чтоб не издевался. А с другой стороны, смотрел я на свой шрам и видел, что не устрашал он, но делал меня загадочней, что ли...
ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
Я волновался не меньше Воронцова. Возле вахты кивнул ему - держи хвост пистолетом, не робей. Он только хмыкнул в ответ, вспотел от напряжения и страха. Это Квазимода-то!
Вот что любовь с человеком делает, женщина как его закручивает...
Смотрю, даже офицеры дежурные стали болеть за Воронцова: такая женщина, как оно у них выйдет?
ЗОНА. ВОРОНЦОВ
В общем, команду дали - начало свиданий.
Меня пот опять прошиб, все тело - ладони, лоб, спина взмокли. Иду, как на расстрел... Сердце бьется. Ничего с собой поделать не могу...
Ну, вмиг все разбежались по кабинетам и, верным делом, хохочут уже там... А я все стою, с духом собираюсь. Не позд-но еще убежать, думаю, что срамиться... И руки дернулись к лицу - закрыть его, чтоб никто не видел. Но отступать некуда. Сделал шаг. Вхожу в кабину. Телефон передо мной, поднимаю глаза и вижу... насмерть испуганный взгляд миловидной женщины.
Все, Иван.
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Квазимода машинально провел пальцем по шраму и посилился жалко улыбнуться. Не получилось, только пополз вбок шрамище, еще страшнее преображая его личину.
Надежда сидела неподвижно. Словно окаменела.
Кричали и радовались встрече в соседних кабинетах. А они все не решались заговорить.
Федька быстро сообразил, что надо поднять трубку, взял ее. Батя же свою трубку поднимать не спешил. Будто раздумывал, стоит ли вообще начинать этот разговор, так печально и немо начавшийся...
Смотрел-смотрел-смотрел он на женщину, такую родную и желанную еще несколько минут назад и... такую далекую сейчас.... недоступную... уходящую...
И она подняла на него взгляд, и зародившееся с первой минуты чувство отчужденности к этому грубому, некрасивому человеку крепло, крепло с каждой секундой пребывания вместе.
И ничего она не могла с собой поделать... Навалилось какое-то чувство собственной вины и обмана, что обнадежила этого человека, а не смогла его принять сердцем. Уж больно непривычен был его облик, пугающе жесток, огромный и сутулый седой медведь...
ЗОНА. НАДЕЖДА
Боже праведный, что ж это с ним делали? Чего ж он страшный-то такой, мужик... прямо порченый какой-то...
Ну о таком ли мечтала я эти семь месяцев?
Все, все рухнуло в один миг, мечта о счастье семейном, что могло бы состояться... И пропадает все с неотвратимой силой, и ничего я не могу сделать, чтобы остановить это...
Чужой.
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
И слово явилось к ней какое-то ледяное, не оставляющее надежд ни на что чужой...
И Батя уловил ее состояние и почувствовал, с какой стремительностью теряет он под ее холодно- изучающим взглядом душевное спокойствие, обретая взамен тяжкую горечь разочарования...
Не так. Все не так пошло... Впустую...
Ну, были разговоры - с Федей, теперь уже ничего не значащие.
- Приехали, да. Молодцы, рад. Слушаешь мамку?
- А почему тебя не отпускают домой? (Подзатыльник от матери.) - Расскажи, как конструктор поломал?
Надежда заставила себя улыбнуться. Все глядела на незнакомого человека широко открытыми глазами, и угадывалась во взгляде вместе с разочарованием и острая, бабья жалость.
Она тоже вся взмокла и сейчас будто проваливалась в душную, скользкую пропасть. Надо было что-то делать, она взяла у Федьки трубку. Тихий клокочущий бунт нарастал в ней, и она уже не пыталась себя пересилить. Казалось, вот-вот она заплачет от отчаяния, жалости к себе и страшному человеку, что сидел напротив.
Будто не оргстекло разделяло их, а пропасть...
ЗОНА. НАДЕЖДА
Носки, говорю, привезла, теплое белье, варежки, шарф вот...
Оглядываю его - чистенький. Он мой взгляд этот уловил и засмущался, и у него глаза повлажнели, вижу. Старается их ладонью прикрыть и вроде лоб трет, до красноты растер.
Волнуется. Смотрю - седина густая на висках.
Смотрю, и вдруг стал он расплываться у меня в глазах, будто удушливым обручем стиснуло мне горло, так стало жалко его, бедолагу...
Можно тебе все это передать? А он и ответить ничего не может, все он понял, черт стриженый, что испугалась я его...
Можно, говорит, еле-еле бормочет, расстроился. Спасибо, мол.
Ну, потом потихоньку разговорились. О могилке матери его рассказала, все там хорошо, ухаживают за ней. Какие продукты ему можно, узнала. Ничего, говорит, не надо. Спасибо и прости... А сам так смотрит, как никогда на меня никто не смотрел... Как на икону в церкви... душой смотрит...
Тут Федька трубку выхватил: когда приедешь?
Обязательно приеду, говорит. А сам с испугом на меня смотрит. Ну, улыбнулась я ему, ободрила хоть чуть. Ладно...
Ну, и конец свидания.
Я ему и говорю: береги себя, а мы тебя помнить будем. Как попрощалась.
Понял он все это.
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
И тут уж он без стеснения уставился на нее, чтобы запомнить каждую черточку ее красивого лица, чтобы унести их с собой в памяти, чувствовал, что улыбающееся это счастье уходит от него навсегда.
Телефон отключили на полуслове.
Федька еще что-то кричал, расплющив нос о стекло, но слов было не разобрать.
Надежда застыла в скорбном молчании, неотрывно глядя на него.
Махнул он ей рукой напоследок и выскочил из кабины.
Все понятно.
Все кончено.
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
В субботу Рая и Галя вышли из дома ни свет ни заря. Девушки торопливо крошили сапожками хрусткий ледок, мельчили шаг.
- Не боишься? - спросила Галя. В голосе ее был страх.
- Жены декабристов и не такой путь проделали. А время какое было - при царе. А сейчас что? Ну, если поймают - оштрафуют, и все...
- Везет тебе! - выговорила Галя.
- Я и тебе мужика найду... У них там есть один, Квазимода...
- Себе оставь, - обиделась подруга. Вскоре в мутной рассветной пелене показался опоясанный высоким забором с пустыми вышками железобетонный завод. Вокруг все вымерло: ни огонька, ни звука.
У вахты Рая заглянула в освещенное окошко - там крепко кемарила старуха сторожиха.
- Может, растолкать ее, червонец сунуть? - зашептала Галя.
