Очень может быть, что он умрет, если попытается стать солдатом на равнине.
202
Умрет? Смерть — грозное слово, правда? Но странно, теперь оно уже не производит на меня такого впечатления, это слово. Когда я ответил — «ты пугаешь меня», я просто сказал то, что принято говорить в таких случаях. Мысль о смерти не пугает меня. Я отношусь к ней спокойно. И мне не жалко ни моего добряка Иоахима, ни самого себя, когда мне говорят, что он может умереть. Если это так, то его состояние очень похоже на мое, и оно не кажется мне таким ужасным. Он — «морибундус», а я — влюбленный, что ж! Ты ведь говорила с моим кузеном в приемной, перед рентгеновским кабинетом, помнишь?
203
Что-то вспоминаю.
204
Значит, Беренс в этот день тоже сделал твой снимок?
205
Ну разумеется.
206
Боже мой! Он при тебе?
207
Нет, он у меня в комнате.
208
А, у тебя в комнате. Что касается моего, то я всегда ношу его в бумажнике — хочешь покажу?
209
Огромное спасибо. Я не сгораю от любопытства. Вероятно, что-нибудь очень невинное.
210
Я видел твой внешний портрет. Но я бы предпочел увидеть внутренний, который заперт у тебя в комнате… Разреши мне задать тебе другой вопрос! Иногда у тебя бывает один русский господин, он живет в местечке. Кто это? С какой целью он ходит к тебе, этот человек?
211
Оказывается — ты мастер по части шпионажа. Ну что ж, я тебе отвечу. Да, это больной соотечественник, мой друг. Я познакомилась с ним на другой климатической станции, уже несколько лет назад. Наши отношения? Вот они: мы пьем вместе чай, выкуриваем две-три папиросы, болтаем, философствуем, говорим о человеке, о боге, о жизни, о морали, да о тысяче вещей. Вот тебе полный отчет. Ты удовлетворен?
212
И о морали? И что же, например, вы открыли в области морали?
213
Морали? Тебе интересно? Ну вот, мы считаем, что нравственность не в добродетели, то есть не в благоразумии, дисциплинированности, добрых нравах, честности, но скорее в обратном, я хочу сказать — когда мы грешим, когда отдаемся опасности, тому, что нам вредно, что пожирает нас. Нам кажется, что нравственнее потерять себя и даже погибнуть, чем себя сберечь. Нам кажется, что нравственнее потерять себя и даже погибнуть, чем себя сберечь. — Перефразировка евангельского изречения (евангелие от Марка, гл. 8, ст. 35).
214
Все разошлись,
215
Это последние; уже поздно. Что ж, карнавал кончен…
216
Выводы вам понятны, сударь.
217
Никогда, Клавдия, никогда я не скажу тебе «вы», ни в жизни, ни в смерти, если можно так выразиться, а следовало бы. Эта форма обращения к человеку, установленная культурным Западом и гуманистической цивилизацией, кажется мне чрезвычайно буржуазной и педантичной. И зачем, в сущности, нужна форма? Ведь форма — это воплощение педантизма! И все, что вы решили относительно нравственности, ты и твой больной соотечественник, — ты серьезно думаешь, что это меня поразило? За какого же дурака ты меня считаешь? А скажи все-таки, какого мнения ты обо мне?
218
Что ж, ответить нетрудно. Ты приличный мальчик из хорошей семьи, с приятными манерами, послушный ученик своих наставников, ты скоро вернешься на равнину и навсегда забудешь о том, что когда-то здесь говорил во сне, начнешь честно трудиться на верфях ради величия и славы своей страны. Вот твой внутренний снимок, сделанный без рентгена. Надеюсь, ты считаешь его верным?
219
В нем не хватает некоторых деталей, обнаруженных Беренсом.
220
Ах, врачи всегда их находят, это они умеют…
221
Ты рассуждаешь прямо как Сеттембрини. А моя температура? Откуда она?
222
Брось, пожалуйста, это случайность, все скоро пройдет без последствий.
223
Нет, Клавдия, ты отлично знаешь, что это неправда, и говоришь ты без всякой убежденности, я уверен. И лихорадка, и мучительное сердцебиение, и озноб во всем теле — это вовсе не случайные явления, а, напротив, не что иное, как… — и его бледное лицо с вздрагивающими губами ниже склонилось к ней, — не что иное, как моя любовь к тебе, да, любовь, овладевшая мной в тот же миг, когда мои глаза тебя увидели, или, вернее, которую я узнал, едва только узнал тебя, и, видно, любовь привела меня сюда.
224
Какое безумие!
225
О, любовь — ничто, если в ней нет безумия, безрассудства, если она не запретна, если боится дурного. А иначе — она только сладенькая пошлость, годная служить темой для невинных песенок на равнине. Относительно же того, что я узнал тебя и узнал мою любовь к тебе — да, это правда, я уже знал тебя в былом, тебя и твои удивительные глаза с косым разрезом, и твой рот, и твой голос, — и однажды, когда я еще был школьником, я уже попросил у тебя твой карандаш, чтобы наконец познакомиться с тобой как полагается, оттого что любил тебя безрассудно, и вот с того времени, от той давней любви моей к тебе, видно, и остались у меня те следы, которые обнаружил Беренс и которые показывают, что я и раньше был болен…
226
Я люблю тебя, — лепетал он, — я всегда любил тебя, ведь ты — это «Ты», которого ищешь всю жизнь, моя мечта, моя судьба, моя смерть, мое вечное желание…
227
Брось, брось!
228
Что, если бы тебя видели твои наставники…
229
Наплевать, наплевать мне на всех этих Кардуччи, и на республику с ее красноречием, и на прогресс с его развитием во времени, оттого что я тебя люблю!
230
Маленький буржуа! — сказала она. — Хорошенький буржуа с влажным очажком. Это правда, что ты меня так сильно любишь?
