кистень Журайского живописали. Он мигом вспомнил, что у него подобная балда под кроватью валяется... Вот так-то, сударь мой!
– Кто ж знает наперед, как наше слово отзовется? – перефразировал поэта Желтовский и пожал плечами. – Так и листовку против мух можно за призыв к восстанию принять! Никто же, кроме вашего Сазонова, не взялся кистень сооружать и черепа крушить? А если я в следующий раз столь же подробно скалку опишу или прялку, а какой-нибудь кретин ею тещу прихлопнет, что ж, теперь и о скалках прикажете не писать?
– Пишите, Максим, пишите, – махнул Тартищев рукой, – разве в моих силах заткнуть этот фонтан? Но в угоду сенсации не поступайтесь здравым смыслом и собственной совестью. Это единственное, что я хочу вам посоветовать...
Глава 20
Федор Михайлович вышел в коридор и огляделся. По левой стороне – двенадцать дверей, по правой – столько же. Обходить комнаты он не собирался. Проще будет собрать всех жильцов по очереди в одном из номеров, а вернее всего, в швейцарской или в кабинете управляющего, если таковский чин вообще имеется в этой вонючей гостинице, где среди бела дня ничего не стоит укокошить человека, а никому и дела нет до этого.
Тартищев засунул руки в карманы шинели, покачался с пятки на носок. Из ближних номеров в коридор просачивались разнообразные шумы – обычные шумы густонаселенного и бедного общежития. Слева плакал ребенок, и кто-то грубым пропитым голосом шикал на него и просил заткнуться. Справа хриплый женский голос поначалу громко и визгливо спорил с кем-то, полностью заглушая своего оппонента, потом та же женщина принялась петь срамные частушки. Каждая сопровождалась пьяным хохотом и подобающими комментариями слушателей. Через дверь от Наташиного номера кто-то качал, судя по скрипу, детскую зыбку, и старческий голос напевал: «Баю, баюшки, баю, не ложися на краю...», чуть дальше монотонный, какой-то бесцветный голос по нескольку раз повторял одни и те же слова по-латыни, то и дело прерываясь для язвительных замечаний, но уже по-русски. Кажется, там писали диктовку... Прямо напротив Наташиных дверей слышалось шипение утюга и стрекот швейной машинки.
«Ага, – подумал Тартищев, – портняжка! Он-то мне как раз и нужен!» – Федор Михайлович постучал в дверь.
Швейная машинка перестала стрекотать. В комнате отодвинули стул, зашаркали ноги, дверь приоткрылась. В узкую щель выдвинулся поначалу нос, а потом и все лицо крепкотелой рябой бабы в темном полушалке. Она настороженно уставилась на Тартищева:
– Чего стучишь?
– Хозяина надо! Портного, что здесь проживает, – ответил Тартищев, пытаясь заглянуть в комнату поверх головы бабы, но ничего, кроме широкого стола, на котором валялись какие-то разноцветные лоскуты, не разглядел.
– Мужа, што ли? – поинтересовалась баба и, не дожидаясь ответа, повернула голову и крикнула в глубь комнаты: – Кешка, до тебя пришли! – И опять с подозрением посмотрела на Тартищева: – Заказывать что будете или перешивать?
– Нет, я по другой надобности. По поводу соседей хочу кое-что узнать.
Баба поджала губы.
– Про соседей ничего не знаем и знать не хотим. Одне вокруг забулдыги да жулье. Так и гляди, чтоб ничего не сперли!
Из-за спины бабы вынырнул уже знакомый Тартищеву мужичонка. Он Федора Михайловича тоже узнал, окинул неприветливым взглядом и спросил:
– Ну, что там?
– Я из полиции. Тартищев. Слышал про такого?
– Ну-у, – протянул мужичонка. В одной руке он держал пустую кружку, вторую прижимал к щеке и страдальчески морщился. Был он не только мал ростом, но казался еще более мелким и невзрачным из-за узкой, вытянутой в стручок головы, плавно переходящей в грудь почти из-за полного отсутствия плеч. Одно лишь замечательно было в этом человеке – его усы, необыкновенно густые и длинные, обрамлявшие скобкой его рот, отчего лицо портного приобрело почему-то трагическое выражение. И еще уши, настолько большие, что казалось: подуй ветер, и они наполнятся им, как паруса.
– Ты свою соседку знаешь? – кивнул Тартищев на дверь 207-го номера.
– Ну-у, – опять затянул свое портной, – знаю. Наташкой зовут.
– Ты случайно не видел, кто к ней с полчаса назад заходил?
– Кто? – тупо уставился на него портной.
– Я и спрашиваю – кто? – Тартищев изо всех сил пытался сохранить самообладание, поэтому повторил свой вопрос, но с расстановкой, как если бы портному пришлось читать у него по губам. – Кто-нибудь к твоей соседке недавно заходил?
– Не видел, – быстро ответил портной и сделал движение, чтобы укрыться за спиной бабы, так и не покинувшей своего поста на пороге.
– Постой! – Тартищев ухватил его за шиворот и выдернул в коридор. – Как же ты, сударь мой, никого не видел, если в это самое время двигался по коридору за кипятком? И кто ж такой мог прошмыгнуть мимо тебя незаметно, если здесь вдвоем не разминешься? – спросил он с издевкой и слегка тряхнул портного.
Тот втянул голову в плечи и опасливо посмотрел на него снизу вверх. Увиденное, очевидно, портного не обрадовало, потому что он быстро отвел взгляд и, схватившись за щеку, замычал, как от невыносимой боли. Но Тартищев не отставал. Захватив в горсть его рубаху, Федор Михайлович приставил портняжку к стене и вперил в него взгляд, который и вовсе ничего хорошего тому не сулил.
– Ты небось и нас не заметил, подлец? – спросил он и укоризненно покачал головой. – Или у тебя со зрением не в порядке? Фонарь дома забыл?
– Да никого не видел, вот те крест! – вскрикнул портной и быстро перекрестился. – Разве что дворник...
– Дворник? – Тартищев насторожился. – Ты видел дворника?
– Ну да, ну да, – закивал головой портной, – он сначала к нам сунулся, сказал – барышне записку нужно передать. Вон Зинка, – кивнул он на жену, – показала, где Наташка живет. И дверь закрыла. Остальное нам без надобности. По правде, я его и не видел вовсе. Только голос слышал. А минут через пять, когда за кипятком пошел, его уже в коридоре не было.
– Значит, это вы видели дворника? – обратился Тартищев к бабе. – Вы его сможете описать?
–
– Расскажите, как он выглядел, – произнес сквозь зубы Тартищев. – Борода, усы, глаза, нос... Одет во что был?
– Дворник и дворник, – пожала плечами Зинка, – борода, усы, как у всех. На голове шапка, кажись. Сам вроде в армяке и в фартуке. Бляха вроде была, а то и не было. Точно сказать не могу.
– Дворник из вашего дома? – уточнил Тартищев.
Баба вылупила на него глаза и пожала плечами.
Вместо нее подал голос портной. Он уже успел юркнуть в комнату под защиту своей дебелой супруги. И теперь выглядывал из-за ее плеча.
– Нет, не наш дворник. Я его по кашлю узнаю. Он слово скажет и кашлянет, слово скажет и кашлянет... У него грудь на войне прострелена. И наш всех жильцов хорошо знает. А этот спрашивал, где Наташкина комната. И не кашлял совсем.
– А роста он какого? – спросил Тартищев Зинку.
Та оглянулась, смерила мужа взглядом, потом перевела его на Федора Михайловича.
– Ниже вас на голову, если не до сих пор, – и ткнула Тартищева в плечо.
– Он соседку вашу по имени называл?
– Нет, спросил, где тут модистка живет. Баба моя ему и показала. – Портной просунул голову между плечом Зинки и косяком и с любопытством уставился на Тартищева, забыв про больной зуб: – Али случилось что? Мы ведь Наташке не враги. Она у меня иногда совету просит... Я не отказываю. Чего ж не посоветовать? Портновское дело такое, без совету никак...
