изображением древних божеств, керамические сосуды, а на одном из подоконников на обломке сосновой ветки застыло чучело рыси, косившейся на Федора Михайловича абсолютно живым глазом.
На стенах в деревянных рамах и без подрамников висели разных размеров полотна. Еще больше холстов стояло возле стен. Несколько мольбертов, повернутых лицевой стороной к стене, раскрытый этюдник... Одно из полотен, самое большое по размерам, перегораживало мастерскую пополам, а из-за него выглядывало совсем еще юное женское лицо. Очаровательное, с огромными серыми глазами, в которых застыло любопытство, с маленьким носиком, испачканным в темной краске...
Женщина вышла из-за картины. Темные волосы стянуты в тяжелый узел. Широкая блуза с распашным воротом только подчеркивает изящество тонкой высокой шеи. Длинный, весь в разноцветных пятнах фартук, в который она завернута, словно дитя в пеленку, перехватывал тонкий поясок, отчего фигурка ее казалась выше и стройнее. И вся она напоминала собой молодую березку, вытянувшуюся среди дикой буйной поросли таежного буерака. В одной руке она сжимала кисть, в другой – тряпку, всю в краске.
Появление Тартищева ее явно не обрадовало. Улыбка медленно сползла с ее лица, а взгляд с любопытного сменился на испуганный. Она перевела его на художника.
– Не бойся, Олюшка! – торопливо сказал тот. – Федор Михайлович здесь совсем не по поручению твоего отца!
– Простите, – Тартищев виновато развел руками и склонил голову в поклоне, – я совершенно случайно оказался поблизости, и решение нанести вам визит тоже родилось внезапно, в силу некоторых обстоятельств. Вы позволите задать вам несколько вопросов?
– Задавайте, – тихо ответила женщина, – но я не знаю, смогу ли на них ответить.
– Отвечайте, что знаете, – сказал мягко Тартищев, заметив, что она едва сдерживает слезы. – И не переживайте слишком! Я не думаю, что вам сейчас что-либо угрожает, когда подобный защитник рядом. – И он кивнул на Сухарева. Художник явно настороженно наблюдал за их разговором.
– Да, да, – Ольга неожиданно улыбнулась, достала из кармана носовой платок и быстро промокнула им в уголках глаз, вытерла нос и показала рукой в угол мастерской. Оказывается, там, за нагромождением холстов и двух огромных глиняных кувшинов, из которых торчали хвосты сухих трав, замысловатые сучки и коряги, располагался низкий продавленный диван и украшенный резьбой и инкрустацией столик. – Присаживайтесь, – пригласила она и первой прошла к дивану.
– Я сейчас распоряжусь насчет чая, – сказал Сухарев и поспешно вышел из мастерской, так что Федор Михайлович не успел ни согласиться, ни отказаться.
– Вы желаете поговорить со мной или с Василием Ивановичем? – спросила Ольга. Только теперь она заметила, что до сих пор сжимает в руках тряпку и кисть, и, потянувшись, положила их рядом с одним из мольбертов.
– Ольга Евгеньевна, я вас долго не задержу! У меня к вам один вопрос, но я не исключаю, что он вызовет еще несколько. Я вас попрошу ответить на него максимально искренне, потому что от этого многое зависит, вполне вероятно и то, насколько быстро мы поймаем убийцу Полины Аркадьевны Муромцевой, а также Анны Владимировны Ушаковой и Раисы Ивановны Каневской. Вы ведь знаете об их страшной участи!
– Но... – Ольга поднесла сложенные ладони ко рту. Глаза ее округлились от ужаса. – Но Полина Аркадьевна... Разве ее тоже убили? Разве она?..
– Да, ее тоже убили, Ольга Евгеньевна, – сказал сухо Тартищев, – ее отравили. Отравили самым подлым образом в то время, когда она почувствовала себя наконец-то счастливой.
– Я знаю, – Ольга печально улыбнулась. – Я все знаю... – И покачала головой. – Бедная Полина Аркадьевна! Прекрасная Полина Аркадьевна!..
– Ольга Евгеньевна...
– Зовите меня просто Оля, – перебила его она и смущенно улыбнулась. – Я четыре дня замужем, но совсем еще не чувствую себя солидной дамой.
– Хорошо, пусть будет Оля, – с готовностью согласился Федор Михайлович, почувствовав перелом в настроении молодой женщины. – Скажите, как вы относились к Полине Аркадьевне?
– Я? – удивилась она. – А разве непонятно? Я же сказала, что она была замечательнейшей из женщин!
– И по этой причине вы подарили ей свою картину?
– Да, я подарила ей свою картину, – с некоторым вызовом в голосе произнесла Ольга, – а разве это возбраняется?
– Но, насколько я знаю, она заявила вашему отцу, что вы не созданы для сцены. Говорят, он сильно по этому поводу огорчился. Ведь он делал все для того, чтобы вы стали актрисой!
– Мало сказать, что он огорчился! – произнесла тихо Ольга и отвернулась. – Он бушевал на чем свет стоит. Чего я только о себе не наслушалась. Он вытянул меня плеткой по спине, но я успела выпрыгнуть в окно и три дня скрывалась у Вероники, пока он не успокоился и не попросил у меня прощения. Он такой, сначала распылится, накричит, даже ударит, а потом плачет и кается!
– Вы имеете в виду, что прятались у Вероники Соболевой? – уточнил Тартищев. – Выходит, вы знакомы?
– А почему бы и нет? – удивилась в свою очередь Ольга. – Обе при театре выросли. Только Вероника бредила сценой, а мне отец всю охоту отбил с малолетнего возраста. В этом вся разница!
– Но все же, по какой причине вы подарили Муромцевой картину? Не за то ведь, наверно, что ее приговор отлучил вас от сцены?
– Ошибаетесь, – Ольга закусила губу, – я ей как раз очень благодарна и за этот, как вы говорите, приговор, но гораздо больше за то, что она не выдала меня отцу. Ведь она меня почти моментально разоблачила! – Глаза женщины озорно блеснули. – Полина Аркадьевна попросила отца выйти и чуть поначалу не надрала мне уши за то, что я корчила из себя непроходимую бездарь. Пришлось выложить ей все начистоту. И знаете, она меня поняла и не выдала. Хотя я понимаю, отцу было слишком тяжело услышать о том, что из меня актрисы не выйдет. Он сильно по этому поводу переживал. После просил Анну Владимировну меня посмотреть. Но ту и вовсе труда не составило провести. Она была мягкой и деликатной женщиной, а мнение Муромцевой и вовсе воспринимала как закон. Но даже после ее заявления, что актриса из меня и впрямь никудышняя, отец продолжал осаждать всех своими просьбами. Поверьте, мне было стыдно, я умоляла его отказаться от этой затеи, но он только бранил меня. Над ним стали уже посмеиваться, а Раиса Ивановна, насколько я знаю, очень грубо ему отказала, а потом встретила меня за кулисами и, вдобавок ко всему, всячески отругала. Прошлась и по смазливой мордашке, и... Впрочем, это не интересно! Она всегда была вульгарной и вздорной женщиной. – Ольга перекрестилась. – Хотя о мертвых не принято плохо говорить!
– Спасибо, – Тартищев поднялся на ноги, – теперь мне все понятно!
– А чаю? – раздалось от порога. Сухарев внес в мастерскую кипящий самовар и поставил его на столик. – Нет, Федор Михайлович, мы вас без чашки чая с бубликами ни за что не отпустим!
– Да мы вроде уже все, что требовалось, выяснили, – Тартищев улыбнулся. – Я поинтересовался у Ольги Евгеньевны, по какому поводу она подарила свою картину Полине Аркадьевне Муромцевой.
– И всего-то? – весело воскликнул Сухарев и расхохотался. – Полина Аркадьевна в некотором роде благословила Олюшку на еще более трудные дела. Живопись ведь только с виду баловство, а вы попробуйте один этюд написать, посмотрите, сколько с вас потов сойдет!
– По правде, большего, чем точка, точка, огуречик – получился человечек, я не вытяну! Хоть режьте меня, хоть пилой пилите! – повинился Федор Михайлович.
– А давайте мы вам небольшой секрет откроем, – Сухарев посмотрел на Ольгу и подмигнул ей. – Через два дня он уже ни для кого секретом не будет, но вы первым увидите то, чего еще никто, кроме нас двоих, не видел. – Он подошел к стене и сдернул полотнище с огромного, в человеческий рост, портрета.
И Тартищев совершенно неожиданно вздрогнул и даже перекрестился. С портрета, как живая, на него смотрела Полина Аркадьевна Муромцева. Прекрасное лицо слегка затуманено грустью. Волосы высоко подняты, открывая поразительную по своему изяществу шею, голова повернута чуть в сторону и вверх, кажется, что она видит за твоей спиной нечто, что суждено видеть только ей одной. Точеные руки опущены вдоль тела. И вся ее фигура в темно-вишневом, тонкого бархата платье словно устремлена ввысь, туда, куда простому смертному пути вовек заказаны... Федор Михайлович судорожно перевел дыхание и
