восемнадцать ноль-ноль общий сбор у меня в кабинете. Подведем итоги, обсудим детали, а пока ступай! – Он кивнул Вавилову и усмехнулся: – И
Тартищев быстро миновал фойе и прошел за кулисы. Со сцены раздавался звонкий голосок Лизы. Просмотр начали без него, и Федор Михайлович принял это за добрый знак. Значит, режиссер и его дочь сумели найти общий язык... Он прислушался. Лиза весьма бойко, на его взгляд, вела диалог Луизы Миллер с отцом, но внезапно остановилась... Тартищев подошел к кулисе и выглянул из-за нее. Лиза, насупившись, стояла на сцене, глядела в пол, а Турумин, размахивая руками, что-то внушал ей громким шепотом. Лиза сердито мотала головой в ответ, вычерчивая носком туфельки замысловатые вензеля на затоптанной сцене. Тартищев перевел взгляд в партер, отметив Булавина, что-то оживленно обсуждавшего с антрепренером, актера Шапарева, игравшего отца Луизы, и несколько знакомых и едва знакомых физиономий, вероятно, актеров театра.
Из-за спины к Федору Михайловичу подошел Алексей, заглянул через его плечо на сцену и прошептал:
– Пока все спокойно!
– Что там происходит? – спросил Тартищев и кивнул на живописную композицию, которую составляли дочь и Турумин. Режиссер, взяв ее за руку, весьма мило улыбался и заглядывал ей в глаза, а Лиза с расстроенным лицом отворачивалась и что-то бормотала ему в ответ.
– Кажется, не все у нее получается, – ответил Алексей. – Я не понял, то ли сам Турумин, то ли суфлер сделали ей замечание в том тоне, который они допускают с актерами, знаете, в таком грубовато- фамильярном, на грани приличия. Вот Лиза и взбунтовалась! Отказывается дальше пробоваться!
– Вот, а говоришь все спокойно! – произнес расстроенно Тартищев. – Стоило мне задержаться, как все наперекосяк пошло! Вот же несносная девчонка! Просил ведь...
– Федор Михайлович, неужто нельзя без Лизы обойтись? Ведь Вероника уже готовая актриса. Почему же ее не хотят попробовать? – с удивлением смотрел на него Алексей. – На кой Лизе сдались подобные мучения? А если она провалит премьерный спектакль? Это ведь удар для нее на всю жизнь!
– Надо же, еще один Лизкин радетель объявился! – поразился Тартищев. – Тебе-то что с того, кто премьерный спектакль играть будет? Твоя главная задача – исправно службу нести и то задание, что я тебе определил, наилучшим образом исполнить. А о Лизке и без тебя найдется, кому позаботиться!
– Зря вы так, Федор Михайлович, – глаза Алексея обиженно сверкнули, – Лиза мне как сестра...
– Сестра? – хмыкнул насмешливо Тартищев. – А она знает о том, что у нее братец появился?
– Но я ведь в переносном смысле, – сконфузился Алексей.
– А я как раз не в переносном смысле советую: не забывай, зачем тебя сюда послали, проследи, чтобы с Лизой ничего в театре не случилось, а все остальное уже моего ума дело! Только, смотри, про братские чувства не поминай! Сам знаешь, пленных она обычно не берет, коли в атаку иде...
Тартищев не закончил фразу, а Алексей не успел должным образом на нее отреагировать. Лиза что-то резко ответила Турумину, вздернула подбородок и направилась в сторону кулис, за которыми прятались Федор Михайлович и Алексей. Юрий Борисович, прихрамывая, спешил следом и уже в полный голос упрашивал ее вернуться на сцену.
Лиза достигла кулис, встретилась взглядом с отцом, гневно блеснула на него глазами и, развернувшись к Турумину лицом, даже притопнула ногой от возмущения:
– Юрий Борисович, я вас умоляю, увольте меня от этой роли! Какая из меня актриса? Что вы меня в посмешище превращаете? У меня голоса на
– Но Савва Андреевич категорически против Вероники! Сами понимаете, она его принародно оскорбила... А он не тот человек, чтобы прощать подобные обиды... – не по обычаю робко произнес Турумин и посмотрел на Тартищева, словно искал у него поддержки. Но Федор Михайлович против его ожиданий урезонивать Лизу не стал, а приказал Алексею:
– Отправляйтесь оба в гримерную! Пусть слегка отдышится, а потом уже решать будем, что дальше делать. – И строго посмотрел на Турумина, проводившего молодых людей взглядом. Лиза взяла Алексея под руку, и они направились за сцену, где находилась лестница, ведущая на второй этаж к гримерным.
– Прямо не знаю, что предпринять? – произнес режиссер растерянно, заметив взгляд Тартищева.
– Рассказать все, как есть, без вранья!
Режиссер растерялся еще больше:
– О чем вы, Федор Михайлович? Я имел в виду Лизу...
– А я – ожерелье, которое мы изъяли у преступника. Что ж вы не признались, что оно исчезло из шкатулки Муромцевой с вашей помощью?
Режиссер побагровел и отвел взгляд...
Он уже не ощущал себя человеком. Бесполое, равнодушное создание пило чай, курило, разговаривало с хозяйкой, но все, что оно ни делало, что ни переживало, все это уже существовало вне его, в другом мире, который останется точно таким же, когда для него все исчезнет. Его сознание смирилось с этими ощущениями, и он не испытывал ни малейшего страха перед тем событием, которое должно произойти завтра...
Столь же молча и отрешенно он наблюдал за женщиной, которая раз в неделю убирала в его комнате. Она ни о чем не догадывалась, поэтому так безмятежно и весело болтала, даже пыталась неловко кокетничать, чтобы привлечь его внимание, но, обиженная непонятным для нее молчанием и странным отсутствующим взглядом, быстро справилась с уборкой, подхватила ведро с грязной водой, тряпки, щетки и поспешно ушла. Он не знал, что за дверью она многозначительно повертела пальцем у виска и прошептала неприличное слово, которое обычно шепчут разочарованные женщины, покидая квартиру одинокого мужчины.
Но он уже не чувствовал себя мужчиной и потому ничем не мог ей помочь. И даже это слово, очень злое и обидное, не смогло бы породить в нем соблазна доказать обратное. Тем более что горничная никогда не вызывала у него других желаний, кроме как поскорее избавиться от ее присутствия.
В комнате пахло свежевымытым полом, в окно заглядывала ветка черемухи с набухшими почками. Со стороны горы Кандат на город наползали сумерки, и небо приобрело тот самый розовато-сиреневый оттенок, который предвещает появление луны над горизонтом.
Он прошел к одежному шкафу, достал свой лучший костюм, переоделся в него, подумал и вместо галстука нацепил бабочку. Постоял некоторое время перед зеркалом, словно решая, что делать дальше. Затем надел шляпу, взял с тумбочки кожаный поводок и тихо свистнул. Из-под кровати выкатился маленький длинношерстный песик, абсолютно белый, лишь носик-пуговка был черным, глаза же прятались в непролазных лохматых дебрях. Но это песика явно не смущало. Радостно повизгивая, он принялся носиться вокруг хозяина, изредка взлаивая и от души помахивая хвостом.
– Сидеть, Арто! Кому сказал, сидеть! – прикрикнул на него хозяин, пристегнул поводок к ошейнику, взял песика левой рукой, правой захватил трость, стоящую в прихожей, и вышел из комнаты...
Путь его лежал к небольшому парку, вернее крохотному участку леса, который строители доходных домов по какой-то причине пожалели и не спилили. И теперь несколько десятков неряшливых сосен и тополей оживляли скудной зеленью мрачное скопище уродливых двух– и трехэтажных зданий, окруживших их точно тюремный конвой.
Для редких вечерних прогулок он обычно выбирал более оживленные места, но сегодня он имел определенную цель, поэтому миновал быстрым шагом освещенный фонарем участок мостовой и ступил на тропу, уводящую к лесу. Над тропой стелился низкий туман, и он шел, не замечая, что высоко поднимает ноги, как это делает человек, идущий по воде.
Тропа нырнула между домами, запетляла среди деревьев и, наконец, вывела его к старому котловану, затопленному грунтовыми водами и по этой причине брошенному. Края котлована давно уже превратились в
