обошелся без предисловий. Я сказал: 'Одному Богу известно, как мне трудно исполнить свое решение. Я люблю эту женщину и буду любить до конца моих дней. Но я должен принести в жертву свои чувства. Это жертва ради Франции. Пятнадцать лет мы были вместе. Я хочу, чтобы ты, Жозефина, сохранила титул императрицы и считала меня своим лучшим другом... навсегда!'
Я положил перед ней протокол о разводе и подписал его. Она подписала вслед за мной. Я назначил ей ренту в три миллиона франков - больше, чем Папе. Еще полмиллиона я оставил ей в Мальмезоне.
За время семейного совета она не проронила ни слова. Она уехала в Мальмезон, и три дня я не мог ничего делать - впервые.
Все эти дни ее видели плачущей. После развода я отправил ей письмо в Мальмезон: 'Этот замок - свидетель нашего счастья и наших чувств, которые никогда не смогут и не должны измениться. Мне очень хочется навестить тебя... но сейчас это невозможно. Я должен знать, что ты сильная и не поддаешься страданию... Я же... немного поддаюсь и очень страдаю. Прощай, Жозефина. Доброй ночи...'
Я часто писал ей. Я очень тосковал... И наконец решился повидать ее.
Я приехал в Мальмезон впервые после развода. Она исхудала... очень мучилась. Я сказал ей: 'Не поддавайся меланхолии, думай о своем здоровье... только оно и дорого мне. Покажи, что сильна и всем довольна, и ты докажешь, что любишь меня'. И вернулся в Тюильри. Никогда дворец не казался мне таким... чужим.
Можно по пальцам перечесть наши свидания после развода, ибо они были мучительны для нас обоих. Помню, в самом конце декабря я пригласил ее в Трианон с Гортензией. Ужин накрыли в моем кабинете. Как в былые времена, я сел напротив ее, она - в свое кресло... Все было, как прежде. Только во время ужина стояла мертвая тишина. Она была не в состоянии что-то проглотить, и я видел, что она близка к обмороку. Я и сам дважды тайком утер глаза... Они уехали сразу после ужина.
А потом была встреча с невестой... Мои придворные долго разрабатывали этикет. Но я все поломал, у меня не было времени на эти придуманные глупости. Я встретил ее в Компьене и... прыгнул к ней в карету!
Император помолчал и добавил почти мстительно:
- И там лишил ее невинности! Завтрак нам подали уже в общую постель. - Он засмеялся. - Именно так император милостью революции должен был стать родственником Людовика и Марии Антуанетты, казненных этой революцией... У новой жены были полные губы, пышная грудь... Несколько великоватый габсбургский нос, но зато молода... у нее тело пахло яблоками... Жениться надо на австриячках, Лас-Каз. Они свежи, как розы, и пахнут яблоками...
Я, конечно же, подумал: как странно все это ему говорить теперь, когда он уже знает, что 'свежая, как роза' тотчас его предала и нынче живет с австрийским генералом, которого подсунули ей Меттерних и заботливый папа Франц...
Но император повторил, глядя на меня в упор:
- Жениться надо на австриячках... свежи, как розы... - И добавил, помолчав: - Вот так я развелся с императрицей Жозефиной.
Маршан рассказал мне: 'Перед смертью он был в полузабытьи... и вдруг очнулся и произнес: 'Я видел мою славную Жозефину, но она не разрешила мне себя обнять'.
- Тринадцать епископов отказались присутствовать на церемонии бракосочетания в знак протеста против высылки Папы из Рима. Пришлось сослать и их, лишив сана.
Париж устроил блестящий праздник. Я и новая императрица присутствовали на обеде в ратуше, потом - на Марсовом Поле, где выстроилась моя гвардия. От лица всей Великой армии гвардейцы славили брак своего императора.
Австрийский посол решил не отстать и первого июля устроил торжественный прием. И тут случилось ужасное - во время фейерверка загорелась бальная зала. Жена посла и много гостей сгорели заживо. Насмерть перепуганную Марию Луизу я сам вынес из горящих комнат... И я еще раз убедился: мои отношения с судьбой складываются по-новому - и опасно.
Вскоре Фуше, делая доклад, подробно рассказал, что говорили в Париже. Конечно же, вспоминали торжества в честь брака Людовика и Антуанетты, когда во время фейерверка сгорело множество народа, говорили, что Мария Луиза тоже австриячка и родственница той, 'от которой пошли все несчастья'. Говорили и о других зловещих совпадениях и предзнаменованиях...
Фуше докладывал мне об этом с плохо скрытым злорадством. И я позаботился, чтобы этот год, кроме брака, принес мне еще одну радость - избавление от этого мерзавца. В последнее время я постоянно не ладил с ним. Он взял привычку преследовать людей моим именем, и часто я ничего не знал об этих преследованиях. Когда в ярости я вызывал его, он холодно доказывал, как опасны эти люди и какую услугу он мне оказал, посадив или выслав их. Он ловко выскальзывал из моих рук... и продолжал рыть, рыть и рыть!
Но в десятом году он наконец попался. Я узнал, что, не имея от меня никаких полномочий, он тайно начал вести переговоры с англичанами о мире. Вел он их через того же банкира Уврара. Я велел тотчас арестовать Уврара и отправить в Венсеннский замок, где он быстро все выложил следствию.
На первом же заседании Совета министров я спросил Фуше:
'Правда ли то, что показал Уврар?'
Он ответил совершенно спокойно:
'Да, Уврар сказал правду. Я вел переговоры с Англией... тайно. Ибо хотел сделать вам подарок, подготовив мир с самым опасным вашим врагом, Сир'.
'Вы заслуживаете эшафота... вы понимаете это?'
'Скорее благодарности, Сир', - ответил Фуше.
Я обратился к министрам:
'Что полагается за подобные деяния?'
И они дружно подтвердили:
'Смерть!'
Но Фуше был абсолютно спокоен. Он отлично знал - наказания не будет. Он обладает изумительно изворотливым умом, так что вообще отказаться от его услуг я не мог. Но освободить от него министерство полиции - должен был. Чтобы не слишком злить опасного негодяя, я решил назначить его губернатором Рима. Главное - держать его подальше от Парижа...
Я велел ему прибыть в Тюильри и сказал:
'Я решил вас простить, хотя уверен, что совершаю большую ошибку'.
Он вежливо поклонился.
'В моем сердце, - продолжал я, - есть только два города - Париж и Рим. Второй я отдаю вам'.
Он вновь поклонился. И поблагодарил.
Новым министром полиции я назначил боевого генерала Савари. Знаю, выдвижение Савари заставило умных людей пожимать плечами. Да, человек он второстепенный, у него нет ни опыта, ни способностей, чтобы стоять во главе такой машины. Но зато он был мне предан, как верный пес. Он безропотно расстрелял герцога Энгиенского. Да что герцог! Вели я ему отделаться от собственной жены и детей, он и тогда не стал бы колебаться.
Фуше попросил у него три недели на сборы, чтобы 'вывезти принадлежащие ему вещи'. И простодушный Савари, не спросив меня, согласился. Я узнал об этом лишь на третий день и велел ему немедля ехать в министерство и гнать оттуда Фуше. Но было поздно: архив, секретные досье, знаменитая картотека осведомителей - все было предано огню или вывезено. Концы в воду! Но главное исчезли мои бумаги! Несчастный Савари, вернувшись, сказал мне: 'У меня было такое ощущение, что министерства полиции на набережной Малакке не существовало вовсе'.
Я велел Савари передать Фуше: 'Все мои заметки, инструкции, моя переписка... должны быть немедленно переданы мне'. На что мерзавец преспокойно ответил: 'Как жаль, что я не смогу исполнить желание Его Величества. Передайте императору, что я все сжег'. После чего сказал в салоне Каролины*: 'Да, я принадлежу к партии интриганов, но к партии жертв - никогда'. Так мерзавец открыто намекнул, что все припрятал.
Я вызвал его в Тюильри и потребовал:
'Отдайте бумаги'.
'Я их сжег... Конечно, это наивно. Куда осмотрительнее было бы их припрятать. Вдруг Вашему Величеству придет в голову со мной расправиться...'
Так он посмел мне угрожать.
