'Вы играете с огнем, Фуше. Отдайте бумаги!'
Мерзавец вздохнул и сказал, глядя мне прямо в глаза:
'Что делать, Сир... Вы столько раз на меня гневались, что я привык укладываться спать 'с головой на эшафоте'... Я не стал их хранить, Сир, только потому, что верю - ваше благоволение ко мне будет неизменным. Я их сжег'.
'Отдайте бумаги!'
'Я их сжег'.
'Убирайтесь!'
'Я их сжег!'
'Катитесь, я вам говорю!'
И он ушел со своей гнусной усмешкой...
Вскоре после моего брака произошло еще одно событие, которое следовало причислить к числу роковых. Я совершил непростительную ошибку: королем Швеции стал Бернадот. Старую династию Ваза шведы попросту изгнали из страны... И избрали Бернадота. Он был не только моим маршалом, он был и моим родственником. Поэтому шведы имели все основания думать, что я одобрю их выбор... Но он всегда был моим врагом! И не только из зависти. Мои невинные отношения в юности с его женой Дезире вызывали мрачную ревность этого человека, да и в ее душе со временем окрепла странная обида...
Я осмелился спросить императора: не следует ли подробнее рассказать об этом? В ответ услышал обычное:
- Про Дезире, конечно же, следует все вычеркнуть и оставить только: 'Бернадот всегда был моим врагом'. Его не покидало чувство, будто я перехватил его судьбу. Это он, оказывается, должен был стать вождем революционных армий и повелителем мира. На самом деле он был хорошим генералом - и только! Да и то не всегда. Несколько раз из-за его бездарных действий мы оказывались в трудном положении.
Я не любил его, и он это знал. И боялся, что я помешаю его избранию. Демонстрируя покорность, он пришел просить моего согласия. Он говорил, что примет корону, только если это будет приятно мне. Я сам был избран народом и не стал противиться воле другого народа. Я слишком часто бывал непозволительно великодушен для истинного политика. И забывал главное правило: 'Врага можно простить, но предварительно его надо уничтожить'.
Так что, все зная о Бернадоте, я допустил... нет, хуже... потворствовал врагу - помог ему сесть на трон. Конечно, я сказал Бернадоту о так называемых 'моих условиях'. Эти условия я когда-то изложил в письме королю Голландии*, который посмел меня убеждать, как важна для Голландии торговля с Англией. И я написал ему: 'Помни, первый твой долг служить мне, второй - Франции... все другие обязанности, даже по отношению к народу, которые я тебе доверил, второстепенны'.
Все это слово в слово я высказал и Бернадоту. Но с самого начала он постарался забыть мои условия. Впрочем, как забывали их и мои братья, тотчас после того, как я сажал их на очередной трон... И уже вскоре я узнал, что Бернадот тайно не исполняет условий континентальной блокады. Но в это время я не мог его обуздать. Я готовился к войне, которая должна была сделать всех их покорными!
К тому же случилось радостное событие, непростительно затмившее для меня все: девятнадцатого марта моя Луиза родила! Перед родами доктор спросил меня: 'Если случится что-то непредвиденное - кого спасать?' Но разве я зверь? Я сказал: 'Заботьтесь о матери'.
Но гром пушек возвестил Франции о рождении наследника! И я сказал, показывая его придворным: 'Вот он - истинный Римский король!' Никогда новорожденный в колыбели не был окружен таким сиянием славы.
Правда, Савари вскоре принес мне парижскую сплетню: дескать, отнять у Папы Рим - великий грех! И титул непременно принесет мальчику несчастье. Я не суеверен, хотя... Да, признаюсь, меня это тогда впечатлило.
Император остановился, и я уже ждал следующую - столь частую! - фразу. И он произнес:
- Это вычеркните!.. Все короли Европы спешили меня поздравить! А сколько знаменитостей и самых простых людей прислали поздравления! Одно было особенно мне приятно - от князя Харцфельда, которого я когда-то помиловал. Он стал теперь посланником короля Пруссии при моем дворе.
Напишите, что в это время я всеми силами старался избежать войны. Я отправил Коленкура в последний раз переговорить с 'моим братом' - русским царем. Я велел без обиняков заявить царю о том, что сами русские, почти открыто не желающие поддерживать Континентальную блокаду, вынуждают меня думать о войне. Я велел передать Александру: 'Император созывает съезд своих союзников в Дрездене. Все монархи Европы приедут поклониться императору. Это будет съезд ваших многочисленных будущих врагов. Их солдаты, поверьте, составят невиданную армию...'
Коленкур все добросовестно изложил. Но хитрый византиец полез в амбицию, заявив: 'Если ваш император первым вынет шпагу, я вложу ее в ножны последним!' Он повторил слова, которые я когда-то сказал англичанам! И после этого осмелился еще и угрожать: 'Пример плохо вооруженных испанцев, успешно сражающихся на своей земле с армией императора, доказывает, что европейские государства прежде губил недостаток упорства. Люди на Западе не умеют терпеть. Мои же подданные приучены терпеть всей нашей историей, и они умеют это делать получше испанцев. Это будет долгая война. Вашему же императору, Коленкур, нужны результаты быстрые, как его мысль. В России этого не будет! Французы храбры, но долгие лишения и страшный климат изнурят их. Нас будут защищать беспощадные воины: наша зима и наши ужасные дороги. Они будут сражаться до конца вместе с нами...'
Все это Коленкур старательно мне пересказал. Он чувствовал, что делает ошибку, ибо рассказ его был мне неприятен - в нем было все, чего я опасался. Но я заставил себя внимательно выслушать Коленкура.
Я не поверил в выдержку этого женственного царя - предпочел считать сказанное хитростью византийца, человека фальшивого и слабохарактерного. Мне казалось, что он попросту боится своих бояр... боится, что они, теряя из-за блокады свои богатства, в конце концов попросту убьют его, как некогда придушили его отца. И оттого он вынужден мне угрожать. Ведь его армия - все те же русские солдаты со своими никчемными генералами, которых я бил при Аустерлице и Фридланде... Две-три такие победы - и всевластные бояре заставят его просить мира. Я считал, что русские лишены испанского патриотизма недаром все их вельможи говорят по-французски, недаром русским все страны кажутся лучше той, где они родились, и оттого они готовы месяцами жить в Париже!
Все это я высказал Коленкуру. Он молча поклонился. Я не убедил его. Но я отнес это на счет его привязанности к Александру... И Фуше, который нынче лжет, будто остерегал меня вступать в битву с этой современной Скифией, на самом деле тоже тогда молчал. Правда... выразительно молчал! Лишь однажды сказал в чьей-то гостиной: 'Карл Двенадцатый похоронил свою славу в этой дьявольской стране'.
Это был все тот же голос наших богачей! Я знал: эти сытые коты не хотят более ловить мышей. Но моя судьба - иная! Что мне слава и все богатства, коли моя мечта не сбылась?! Только когда я объединю все народы Европы и Париж станет подлинной столицей мира, я смогу закончить свою войну! Я верил, что варварские народы суеверны и примитивны. Достаточно одного удара в сердце империи, достаточно занять священную для них Москву - и вся эта слепая бесхребетная масса покорно падет к моим ногам.
Итак, я решился. Рано утром я вызвал в Сен-Клу министра военного снабжения де Сессака и сказал: 'То, что вы сейчас услышите, более не должен знать никто. Я решился на величайшую экспедицию, но для нее мне нужны фургоны, множество фургонов, чтобы переправить на большие... нет, на огромные расстояния, причем в разных направлениях, небывалые массы людей. Поезжайте в Тюильри, там в подвалах лежит четыреста миллионов золотом. Не останавливайтесь ни перед какими расходами'. И чтобы он все понял до конца, я добавил: 'Отправным пунктом моей экспедиции будет Неман. Но об этом не должен знать никто'. Мне показалось, что де Сессак побледнел. И он тоже не хотел большой войны!..
В Дрездене я собрал зависимых от меня властителей Европы. Тридцать монархов покорно приехали поклониться мне. Прусский король и австрийский император, немецкие князья - все стояли с обнаженными головами, а я - в треуголке с кокардой Французской республики. И вдруг я подумал: 'А ведь это... в последний раз! Ты будто решил напоследок явиться миру во всем блеске и могуществе...'
Об этой не снятой мною треуголке много писали. На самом деле я сделал это не нарочно. Я просто был занят своими мыслями и заботами. Обо всех этих жалких монархах я не думал. Я завоевал это право - не думать о них... Я продолжал мучительно размышлять о войне с Россией. Все было так ясно, но что-то
