'Кавказу к лицу орлы!'
...Дато перевел дух, огляделся по сторонам: за скалами и кустами неподалеку затаились 'ищейки'. И, повинуясь охватившему его порыву, запел нарочито громко:
Волосы расплелись, и пылает лицо, Нет друзей моих рядом, лихих удальцов, В заточении я, всюду вражье кольцо, Ты на выручку мне поспешил бы, Наби, Вырвал бы у врагов, услужил бы, Наби!
Запыхавшиеся ищейки, услышав странную в устах 'поднадзорного' песню, навострили уши, решили, что Дато их дразнит. Им и в голову не могло прийти, что еще и не такую штуку отмочит тайный агент, решивший порвать со своей постылой и ненавистной службой. Им все еще казалось, что Дато остается на особом счету у главноуправляющего, как опытный агент, и с ним надо держаться осторожно, как бы странно и вызывающе он ни вел себя. Да и чего им голову ломать из-за этого Сандро! Им сказано: следите - и точка. А если дело обернется так, что ему помощь понадобится, стычка или нападение - помогите отбиться, схватите кого надо и отведите куда надо. Наше дело,- думали сыщики,исполнять приказание. Ослушаться - голову оторвут! А тогда - ждите, детишки, когда ваш кормилец-папаша вернется домой, конфеток вам принесет!..
Глава пятьдесят третья
Как бы ни шли дела в империи, какие бы бури ни потрясали ее, какие бы сомнения личного порядка ни испытывал самодержец, он оставался монархом, верховным властелином, в чьем беспрекословном подчинении находились все. Его высочайшая воля была законом для всех. И никто не смел ослушаться его, перечить. Прав ли, неправ ли, все всецело зависело от его воли. В его руках была и вооруженная до зубов миллионная армия, жандармерия, охранка, опутавшая паутиной всю страну. Кого из чиновных поощрить, кого и как покарать, кого убрать с дороги, кого растоптать и стереть в порошок,- все это зависело от высочайшей воли и даже от того, в каком расположении духа он принимал решение. Он вершил судьбы, его гнев и милость играли решающую роль, он был воплощением рока! Направление всех предприятий определял его указующий перст, то, как он относится к ним и к титулованным исполнителям. В его власти и прихоти было предопределить меру кары неугодным строптивцам, смутьянам и бунтарям: подвести ли под петлю или в последний момент отменить казнь. Его высочайшая воля упраздняла законы и устанавливала новые. Он был божеством на земле. Более того, он сосредоточил в своих руках власть, которая, наверное, господу богу там, в небесах, и не снилась.
Да, несмотря на все трещины в имперском корабле, на дворцовые интриги и козни, он продолжал восседать на троне. Он всегда мог излить свою 'высочайшую' досаду и гнев на безвинных, на 'неблагонадежных', которым не было числа. -Приносили пред августейшие очи списки.
- Этих - руду копать!..
- Этих - на эшафот!
- Этих - к праотцам!
Приговор подлежал, разумеется, незамедлительному исполнению. Августейший гнев понемногу унимался.
- Сослали? Повесили? Расстреляли?
- Так точно, ваше императорское величество.
Порой, испытывая некое подобие угрызений совести, он покидал свой 'престол', то бишь, кресло, расхаживал, скрипя надраенными сапогами, по кабинету и откровенничал с находившимся на высочайшей аудиенции министром, советником или другой титулованной особой.
- Поделом смутьянам! Пусть и другим будет в назидание, что для нас превыше всего покой, незыблемость и целостность империи! Расширение наших владений, безопасность границ, превосходство над бьющей себя в грудь Европой, усиление нашего 'восточного' кулака куда дороже их крамольной крови, пусть даже они и православные!- Император продолжал сентенции: - Если стены империи дали трещину - надо замазать их - политикой. Штыки и дипломатия! Ловкая политика нам всегда нужна. Но мощь империи не должна убывать. Нет мощи - грош цена и дипломатии. Пусть и здесь, в Петербурге, трепещут перед нами господа послы, и там их заграничные величества и высочества хвост поджимают!
Самодержец, ощущавший порой слабый ропот своей притупленной, оглохшей, задубевшей совести, подобными излияниями пытался заглушить ее голос, оправдывая свое кровавое палаческое усердие высокими соображениями, внушением божественной воли. Кто мог бы высказать ему малейшее возражение? Кому охота была променять тепленькое местечко на сырую темницу? И разве эти избранные и отмеченные царем сиятельное господа отличались совестливостью? По сути, самодержец окружил себя 'хором бессовестных', и дирижировал им мановением холеных нервных рук, как бы ему ни заблагорассудилось, манипулировал - хор послушно пел верноподданническую 'партию', превозносил венценосную главу. Что там другие, прочие, что Наполеон!- пел хор, и, при виде августейшей польщенной усмешки, подобострастно хихикал, покуда холодный величайший взор вновь не пригвождал их к месту и не затыкал им рты.
Самодержец вырастал перед их взором неким Гулливером, заслонявшим собой все пространство империи. И никто, разумеется, не смел и пикнуть, не смел признаться, что злословящие, перемывающие друг другу косточки дамы и господа, конечно же, не обходят вниманием и императрицу...
Глава пятьдесят четвертая
Да, внешне порядок вещей не менялся, все шло своим чередом, царь царствовал, политикан политиканствовал, насильник насильничал... Проливалась кровь, остывала, забывалась,- новые потоки лились, захлестывали империю, волна за волной, набивались людьми казематы, камеры, сибирские рудники... Все шло своим чередом,- и ссылки по этапам, и дворцовые балы, жестокие казни и амурные дела...
Пока самодержцу удавалось балансировать на волнах потрясений, приливов и отливов. Но, как он ни оправдывал себя и свою карающую волю, как он ни упивался своим мнимым величием, он не ощущал желанного покоя внутри империи. Он опасался крамолы и мятежей не только на окраинах, но более всего здесь, в Петербурге, где мерещились зловещие тени покушений и возмездия. Как бы крепко ни удерживал бразды монархического правления романовский дом, как бы империя ни прибегала к огню и мечу, ее изнутри подтачивало глухое, нарастающее недовольство. И ныне, в промозглые серые петербургские дни, когда самодержца снедали гнетущие тревожные думы, ему вдобавок приходилось еще и сносить капризные и уязвляющие его самолюбие претензии императрицы.
Он не мог отрешиться от темных и мучительных подозрений на ее счет. Ему становилось не по себе при мысли о ее тайном адюльтере. И усугубляло царские терзания новое подозрение - является ли его сыном тот, которому, видимо, не без наущений матери, не терпится унаследовать трон,- или это незаконнорожденный отпрыск?
В такие мрачные минуты царский взор придирчиво блуждал по лицу наследника - то он представлялся вылитым отцом, то казался совершенно непохожим. Царевич производил на отца противоречивое впечатление, то тверд и надежен, то чужд и подозрителен... И государь склонялся к ужасающей мысли: что, если перед ним совершенное исчадие изощренно сокрытых, бесчестно посвященных императрицей тайному вожделению минут, а в жилах наследника течет чужая кровь!.. Будь возможно раскрыть эти подозрения силой оружия, войной,- царь, кажется, не преминул бы прибегнуть к ней... Но, увы, сила была бессильна перед этим гордиевым узлом! Эту тайну знала одна только императрица. И здесь он не был властен над ней, он, абсолютный монарх, могущественный владыка. Порой, задыхаясь в сомнениях, он вдруг вызывал к себе наследника, осыпая милостями, гладил по густым, черным волосам, пристально заглядывая в глаза, и тот, бывало, встревоженно спрашивал:
- Что с вами, отец?
- Ничего... Я хотел бы знать меру твоих способностей и умственных достоинств, сын мой,- отвечал царь.- Уготовано тебе высокое поприще...
- Право, пока Его императорскому величеству рано думать о покое... Вы не стары,- наследник, следуя наставлениям матери, убеждал отца в отсутствии честолюбивых видов на престол.- И вы могущественны.
Самодержец, снедаемый тягостными сомнениями, вдруг впадал в сентиментальность:
- Сколь бы сильным я ни выглядел, а старости не миновать... Улавливая в глазах расчувствовавшегося отца глухую настороженность, наследник, памятуя а наставлениях, деликатно возражал:
- Не печальтесь, отец... Старость и вы - несовместимы...
- Почему ты так полагаешь?
- Потому, что вы окружены обожанием... безмерным обожанием матери и подданных ваших...
- Гм... безмерным?- Император прятал горькую ироническую усмешку.- Где тебе знать...
- Я это знаю с положительной определенностью!- не уступал Романов-младший.
