тогда ломай голову, кусай себе локти - прошляпили, проворонили, проморгали! Ведь ходили по пятам, ни на шаг не отпускали! Нет, тогда несдобровать, влетит, да еще как, шею намылят! Кости переломают! А то и дух вышибут вон, глядишь, ночью швырнут трупы на арбу, вывезут на окраину и где-нибудь под обрывом и зароют, все будет шито-крыто!
Нет, этот Сандро не похож на прежнего! Тот - ходил не шустро, уставал быстро, иной раз, глядишь, шлепает, как гусь, вразвалочку, кряхтит, войлочной шапкой лицо отирает. А этот Сандро - несется на всех парах, грудь колесом, вроде, все ему трын-трава, и не ему отдуваться перед главноуправляющим. Нет, Сандро словно подменили. Не тот Сандро.
Да, действительно, Дато-Сандро шагал теперь легко и споро, не переводя дух. Шел стремительно к цели, но не по долгу службы, а по зову сердца. Он так жаждал найти, разыскать, напасть на след неведомого автора 'Орлицы' и его друзей. Я бы мог им пригодиться, думал он. Я мог и сам людям рассказывать об 'Орлице', и разносить портреты... И тогда я стал бы в одном ряду с ними. И пусть вычеркнут меня из списка платных агентов!
Никто из тифлисской родни и друзей не одобрял дело, которому он решил служить, и он чувствовал их глухое презрение и отчуждение. Его, вроде, и не считали за грузина. Он знал, что таких называют лягавыми. И его, если не в лицо, так за глаза, наверное, так честили.
Дато мысленно оглядывался назад, на себя вчерашнего, жалкого, отринутого, и все более отдалялся от этой тени, от опустившегося, расхлябанного, потрепанного Сандро. И шаг его становился тверже, прямее, решительнее. И глаза уже не шарили по сторонам, подозрительно щурясь.
Он шел и шел, повинуясь безотчетному зову, через холмы, распадки, молодые дубравы, петлял, кружил, и сыщики крались по пятам, ползли как кроты, - чтобы ни Сандро, ни окружающие не догадались о тайном преследовании. Иначе ведь могут помешать, накинуться: 'За кем гонитесь? Кто он, да откуда... И вы кто такие-сякие?' На шум сбегутся городовые, сыр-бор разгорится, дело дойдет до канцелярии, и тогда пиши пропало, главноуправляющий не простит им провала.
Сандро, конечно, чувствовал, что будь он даже птицей, ему не уйти от преследования, не вырваться из кольца. А если попытается бежать в открытую - и за пулей дело не станет. Тогда ищи, Дато, своих желанных друзей... Застынет в глазах твоих тоска навеки! И не увидеть ему вовеки, какие они, эти смелые, отчаянные люди - его земляки! Увидеть бы, хоть краешком глаза взглянуть! А там и умереть не жаль! Сколько ни живи - от смерти не уйдешь! Но прожить бы жизнь с честью, с поднятой головой, а не ползая и пресмыкаясь, не таясь, как мышь! Жить бы, как горные орлы над кручами седого Казбека! Реять в поднебесье, чтобы отовсюду тебя видели, и ты видел всех с высоты! В этих раздумьях он поднимался по крутизне в гору... Оттуда, с высоты Мтацминды, можно полюбоваться на родной Тифлис, на песенную даль Куры... Возможно, и художник, который написал портрет Хаджар, любил созерцать оттуда сбегающие по склону к реке дома, черпая вдохновение на приволье... ведь он поэт, а поэты любят витать в облаках, предпочитают уединение на лоне природы, в первозданной тишине горных вершин... да^ наверное, они не станут корпеть в полутемных подвалах, да и как там, в затхлом жилище, можно сотворить такую красоту! И, быть может, 'Орлицу Кавказа' сотворил художник, воодушевленный злосчастной и горестной судьбой прекрасной и легендарной грузинки, разбудившей великую любовь в сердце скитальца Шейха Санана? И тогда, может статься, между ними произошел бы такой разговор:
- 'Ты говоришь, Хаджар у вас в Грузии называют 'Орлицей Кавказа'?- спросил бы Наби.
- Да, батоно!27
- Это для нас и честь, и радость, и поддержка, брат!
- Мы гордимся вашей отвагой.
- Я вижу, славословя Хаджар, вы превзошли меня самого.
- Уж не ревнует ли сын Кавказа?
- Ревнуют слабые слабых... А она у нас - 'львица'!
- Львица-орлица...
- Так это, значит, на картине - она! Припавшая к гриве коня, стреляющая на скаку по лютому врагу!'
Такие вот картины рисовались воображению Дато, такие речи звучали в его ушах...
Но как ни заманчивы, как ни прекрасны были эти видения, они исчезали.
Куда Сандро было деться от гонителей?
Кто посмел бы нарушить приказ главноуправляющего, кто отпустил бы его на все четыре стороны, кто дал бы ему возможность скрыться? Но Дато продолжал путь к вершине, увлекая преследователей за собой, даже забавляясь их усердием.
А он сам - не карабкался, а возносился, воспарял, реял, парил!
Он чувствовал себя окрыленным. Он ощущал себя орлом, взмывающим в заоблачные выси; он причащался к рожденным летать.
Хаджар снискала славу Орлицы неукротимым порывом своим, полетом своим, окрылившим других, вселившим в них мужество и отвагу.
И множились стаи орлов.
Глава пятьдесят вторая
Но в какие бы заоблачные выси ни возносилась мятущаяся душа Дато, людей, которых он жаждал увидеть, надо было искать здесь, на земле...
И он, устремленный, движимый наитием в горы все дальше и дальше, продирался через кустарник и редколесье, от стремнины до стремнины. Его расширившиеся глаза жадно вбирали в себя все пространство вокруг, цепко и остро всматривались в подробности.
Преследователи, скрепя сердце, тащились за ним, даже выругать вслух не решались. Ежели Сандро занесло в такую даль, ежели он шастает по этим глухим уголкам, значит, это неспроста. Значит, Сандро ищет то, что и велено искать. Не такой же он недотепа, чтобы без толку столько мотаться, заодно с собой и их изматывать. А 'ищейки' и впрямь уже выбивались из сил, еле поспевая за 'поднадзорным', изодрали руки в кровь, цепляясь за колючие кусты, вывалялись в пыли, помяли отутюженные костюмы, 'заработали', оступаясь, ушибы и ссадины...
Дато-Сандро в душе смеялся над ними: поделом вам, ползайте, карабкайтесь, такое у вас ползучее ремесло! Пресмыкайтесь, гады! Прячьте глаза за темными очками, меняйте обличье, цепляйте себе бороды-усы, тешьтесь жалким маскарадом, лебезите, бесстыдствуйте, паясничайте, живите негласно, сдыхайте - негласно, проваливайтесь к чертям - тоже негласно... Останется от вас только несмываемое пятно позора - в куче тайного архивного хлама, канцелярской пыли... И посмертно - имя ваше останется во мраке и тайне...
Зачем же было вам являться на свет божий?
Черт побери, а ведь эти ползучие гады так и будут жить, ползучие живучие!..
А ему, Дато, может, осталось жить считанные дни - этот вопрос неумолимо навис над ним, как дамоклов меч...
Но он уже выбрал себе путь.
И выбор: 'двуглавый орел' или 'Орлица Кавказа'? - был сделан им твердо и бесповоротно.
Но он умерял свой пыл: не упивайся гордыней своей, Дато,- говорил он себе,- и не таких мужчин рождал Кавказ, и ты своей отвагой мало кого удивишь, мужская доблесть для наших краев - дело обычное; доблесть женщины!- вот что достойно поклонения и восхищения! Вот на кого бы надо молиться!- Не богородице святой, а Хаджар! Святая богоматерь - сама кротость и смирение, лелеет младенца Христа на груди своей, потупив очи. А Хаджар источает огонь, глаза пылают. А Хаджар - вот она - припала к гриве скакуна и мчится в бой, и разит врагов... И даже в заточении, теперь,- не смирилась, не сдалась,- и в каземате она остается предводительницей...
Это она подвигнула мужчин на борьбу.
Это она вдохновила кисть художника и песни ашыгов.
Это она предрешила преображение тайного агента царской канцелярии...
Да, молиться надо на Хаджар... А еще лучше, улыбался Дато, поднять грузинский рог, наполненный до краев добрым старым вином и сказать здравицу: 'За тебя, 'Орлица'! Хвала тебе и честь, Женщина-витязь! Ты устыдила меня доблестью, ты открыла мне глаза! Выпрямила, подняла, окрылила! За тебя! И твоего 'витязя в тигровой шкуре'- Гачага Наби. За счастливого витязя, у которого такая соратница-подруга!
И долой шакалов, без которых, как говорится, в лесу не обходиться! Пусть воют в ночную тьму!
