на грудь!
- Теперь-то, похоже, ты образумился и говоришь верные слова...
- Я всегда говорил правду...
- Нет, Сандро, нас не проведешь. Выкладывай начистоту, где собака зарыта?
Да, воображал Сандро такую вот или похожую картину и получалось одно, что хоть локти кусай, хоть головой об стенку бейся, хоть в лепешку разбейся, а найди,- из-под земли достань тех, кто вздумал намазюкать эту 'Орлицу', раскрасил-расписал, в икону превратил и пустил в оборот! Один - так один, сообщники есть - так и их вынь да положь. Орава - так ораву, сотня - и сотню на расправу. Сотню очагов погаси, детей осироти, и за это все - крест на грудь, да и крест - не носи на виду, на свою беду, а под пазуху спрячь, а то и держи в сундуке,- никто не должен знать, скажут ему, за какие-такие доблести ты этой милости царской удостоился? Никто не должен знать, даже твоя благоверная Медея... И тогда Дато-Сандро спросит:
- Но почему, ваше превосходительство?
- Я же сказал: никто не должен знать о твоей службе!- повысит голос главноуправляющий,- никто не должен и подозревать, кто ты есть.
- А если - раскусит?
- Тогда из вас не получится сыщика по кличке Сандро.
- А кто же получится?- продолжал он воображаемый диалог с главноуправляющим, осознавая все нагляднее тот заколдованный круг, в котором он метался, трепыхался, пытаясь вырваться из него и отвести неминуемую угрозу, нависшую над его жизнью, над семьей, над пятью детьми - мал-мала меньше.
- Тогда - увольняйте меня,- мысленно обращался он к покровителю.
- Нет, Сандро,- следовал ответ,- согласно высочайшему предписанию, чиновники сыска обязаны оставаться до конца верными избранному поприщу!Звенели грозные нотки в голосе, и Дато-Сандро виделся тычущий в него указующий перст.- Тот, кто изменил нашему делу, отступился - должен сгинуть бесследно!
- Но... помилуйте... ваше превосходительство... Жена этого не переживет...
- А вдруг и переживет?
- Но я обожаю детей... Я должен их вырастить!..
- Сколько их?
- Пятеро... ждем шестого... Я видите ли, женился рано...
- Представь - ты награжден крестом... И твое чадо, из бахвальства ребячьего болтает... ну, своему сверстнику...
- Но что вам от детских россказней?
- А у детей, между прочим, есть старшие... родители...
- Так точно, ваше превосходительство, у детей есть родители... Дато-Сандро представил себя озадаченно почесывающим затылок...
- Вот, видишь... Коли служба тайная, то и крест - под замком...
- Но до каких пор?
-Как преставишься,- так и представишься...- почудился усмехающийся раскатистый голос...
- И тогда все проклянут и возненавидят имя и память мою.- Обреченно вздыхал Дато-Сандро, представляя вероятный ход воображаемой аудиенции, пытаясь в безысходном одиночестве предугадать доводы главноуправляющего, и не дрогнуть, когда действительно предстанет перед ним.
- Тогда я упаду в глазах собственной семьи, детей, в глазах прекрасной моей Медеи...
- Дети твои и жена твоя могут вечно гордиться заслугами твоими перед империей!
- Они заклеймят меня позором!
- Отчего же?
- Они назовут меня продажным. Они скажут: мой крест куплен ценой могильных крестов!
- Сандро будет похоронен за казенный счет и зачислен в памятный реестр его императорского величества.
- Мне даже не дадут исповедаться святому отцу...
На воображаемом хмуром бородатом лице проступала усмешка.
- Святой отец споет отходную, а мы помолимся за упокой души твоей! И возрадуется она, уходя в мир иной. И ты ощутишь неземное блаженство! Шутка ли - с крестом на груди да под вечный крест... В казенном почетном гробу...
- Изволите смеяться! Это не честь, а проклятие мне! - воодушевлялся Дато мнимым ропотом, и голос его наливался силой.- Увольте от такой милости! Дайте мне спокойно дожить век и лечь в грубо сколоченный простой гроб! Дайте мне без почестей ваших уснуть в объятиях родной грузинской земли, хоть безвестным, хоть безымянным! Дайте кануть во мрак Сандро, изменявшему своему доброму имени - Дато!
- Это никак невозможно,- слышался непреклонный голос.- Мы не можем допустить такое нелегкое погребение!
- Выходит, когда ваш сыщик подохнет, вы его и на том свете не оставите в покое?
- Да, господин Дато-Сандро, точно так.
- Что же вам надобно - от покойного?
- А пусть докладывает нам - как там, в царствии небесном?..
- Вы... глумитесь над участью моей!
- Ну что вы! Я совершенно серьезно! - продолжал голос...
- Так, значит... и на этом свете, и на том... доноси... виляй хвостом!
- Назвался груздем, то бишь - Сандро - полезай в кузов.
- Я клюнул на вашу удочку...
- А теперь?
- Теперь - плюнул...
- Взялся за гуж - не говори, что не дюж...
- Не по мне этот 'гуж'...
- А тащить придется...
- Любую ношу - но не эту!
- Сыск - твой крест!
- Нет!
- Да, Сандро, да...
Терзаемый мучительными видениями воображаемого противостояния могущественному наместнику, то впадая в отчаяние, то негодуя, то кляня свою судьбу, плелся неприкаянный Дато-Сандро, поминутно останавливаясь, отирая лицо рукавом архалука. Куда?
Не в поисках ли мифического художника, сотворившего 'Орлицу' и его приспешников?
Рыскал он и днем, и ночью. И за ним неотступно следовала зловещая тень... А может быть, это была его собственная тень, его совесть?
Глава пятидесятая
Действительно, в нем словно жили два человека, один - настоящий, прежний, тот, которого звали Дато, и другой - теперешний, жалкий, затравленный, которого окрестили Сандро... И Дато восставал в нем против ненавистного Сандро, начиная осознавать всю мерзость и убожество дела, в которое дал себя вовлечь, в ремесло ищейки, то, что прежде не мог предвидеть и представить... Дато начинал осознавать падение своего двойника, то, на какую низость он обрек себя, заглушив в себе голос совести, идя наперекор сердцу своему...
И теперь исстрадавшееся сердце говорило ему, что человек живет по велению сердца лишь один только раз, и другой жизни не дано. Сердце призывало его к ответу: зачем ты обольстился казенной подачкой, зачем прожигал жизнь на иудины харчи, зачем ты душил меня, терзал меня в пьяном угаре, в затмении души? Зачем ты, заглушая мой ропот и крик, принял другое обличье, предал имя, которым тебя одарила седая память рода твоего, зачем ты не послушался, ты пренебрег мной, ты отрекся от меня! И вот отмщение!
Наставало тяжкое похмелье - после служебного смрада и чада, после пьяного угара, и измученное, опустошенное сердце призывало к ответу... Оно, сердце, предъявляло счет за похотливые вожделения, за жажду денег, за повиновение пьяной похоти, когда он заигрывал с проходящими дамами, с бесцеремонной шутливостью перенимал из их рук корзины с базарными покупками, сопровождал их до дверей, а то и,
