Таковы были представления Ренара о социалистическом будущем, как о близком будущем человечества. Оставаясь, однако, вне политической борьбы, не соприкасаясь с пролетарской средой, на зная, по сути дела, жизни городских рабочих, Ренар был лишен ясного понимания того, как доберется народ до планеты Социализм, - иными словами, Ренар был в какой-то мере утопистом или социалистом чувства. Восхищаясь верностью Ренара социализму, 'Юманите' не могла не отметить в уже упоминавшейся статье 1935 года: 'Он был социалистом, естественно примыкая и чувством и разумом к делу трудящихся масс, но он не шел дальше этого, не изучал теории: марксизм как будто оставался ему неведом. Он, такой ясный и точный, такой 'научный', в этих существенных вопросах остается в сфере чувства... Вместе с тем он полон глубочайшего преклонения перед социализмом. Отсюда тот крик боли и досады, - пишет 'Юманите', - который вырвался у него однажды: 'Хотя я и не являюсь социалистом на практике, я убежден, что в этом была бы моя настоящая жизнь'. Признавая, что его удерживают предрассудки буржуазной семьи и буржуазной писательской среды, Ренар заключает свою исповедь словами: 'Это не от невежества, это от слабости... У меня нет мужества порвать цепи'.
Можно представить себе, какие сложности вносила подобная позиция во внутренние творческие конфликты Ренара. Идеалист в лучшем смысле этого слова, человек, влюбленный в природу, готовый складывать идиллические гимны чистоте, свежести, человечности, видел, сколь многое оскверняет его оптимизм, и поддавался чувству горечи. Он одергивал себя непрестанно, боялся обмана, самообмана, неправды в литературном мире, где 'все достается ворам'. Но в отличие от декадентов, он никогда не стремился утвердить вкус горечи, 'вкус пепла' в качестве меры художества, моды.
Вместе с тем свой страх перед самообманом Ренар переносил и на сферу творчества. В самой природе искусства, в метафоре, в образе он начинал видеть ложь.
'Ужас, который внушает мне ложь, убил во мне воображение'.
Он приходил к мысли, что лучше всего довольствоваться простой записью: чтобы не было обмана. И даже задумал серию таких простых записей, лишенных художественного вымысла, под названием: 'Голое. Только голое'.
В этих условиях новаторские искания Ренара иногда превращались в метания. Это особенно ощущается на раннем этапе, на первых страницах 'Дневника', где речь идет о поисках новой прозаической формы. В один и тот же месяц Ренар выражает свое убеждение в том, что искусство подлинное - это всегда крупность масштаба, широта, и художник только тот, кто может написать не одну, а триста хороших страниц. Творчество - это непрерывное усилие.'Гении - это волы'. А несколькими днями позднее: 'Артистизм не в том, чтобы впрячься в какую-нибудь большую работу... Артистизм скорее в том, чтобы писать рывками, на сотни тем, которые возникнут сами по себе, крошить, если можно так выразиться, свою мысль. Тогда ничто не будет притянуто за волосы. Во всем будет прелесть непринужденности, естественности'.
При всей противоречивости этих высказываний, связанных с желанием найти свою форму прозы, одно ясно - Ренар стремится к естественности, к правде. И поэтому даже его сомнения, его творческие кризисы, - особенно в зрелые годы, - это кризисы не упадочника, а новатора, требовательного к себе искателя, который отрицает 'право на ошибку', как в идейном плане, так и в области формы. Вне этой связи нет совершенства. Ренар требует: 'Фраза должна облегать мысль так, чтобы не оставалось ни единой складки'. Стиль нужно иметь точный, ясный, осязаемый, алмазный, без зазубрин, способный 'разбудить мертвеца'...
Вопрос о новаторстве Ренара оказался таким трудным для идеалистической критики именно потому, что она пытается решить его вне признания реализма Ренара, то есть обходя самую существенную черту его творчества. Даже такой тонкий критик, как Жан-Поль Сартр, полагает, будто Ренар загубил себя тем, что направил свои творческие поиски путями реализма, вместо того чтобы двигаться по никем не изведанным тропам.
Как бы забывая чудесную работу Ренара, оттачивающего мысль, слово, фразу, композицию, Сартр подчеркивает моменты нигилистического разочарования Ренара в искусстве и усматривает в этом предвестие... сюрреализма. Обосновано ли подобное сближение?
'Опрокидывая' сюрреализм в прошлое, Жан-Поль Сартр причисляет Ренара к писателям, которым в перспективе угрожала 'немота'! Даже 'Дневник' Сартр рассматривает как доказательство своей концепции, хотя именно в 'Дневнике' Ренар добивается наиболее точного выражения любой своей мысли во всех ее гранях. Десятки раз в самых убедительных формулах 'Дневник' описывает идеал эстетики Ренара: ясность выражения, достигаемая волею и умом художника.
Мнение Сартра и критиков, с ним согласных, можно отчасти объяснить недоразумением, в котором повинен сам Ренар. Как мы уже говорили, свою 'самокритику' он ведет в острой парадоксальной форме, и такие, например, выражения, как 'я выработал себе слишком трудный стиль и он меня задушит', могут ввести в заблуждение критиков, склонных упрощать.
Конечно, Ренару писалось трудно, как, впрочем, многим художникам слова. Но достаточно рассмотреть суждения Ренара о своей работе в органической, живой связи с его творческой позицией, чтобы увидеть в его яростном 'самобичевании', в этих подхлестывающих волю афоризмах взыскательность беспощадного к себе художника. Любовь к родному языку, сознание своего долга перед литературой, понимание трудностей избранного пути - в этом Ренар.
Если в эстетике Ренара таились противоречия, то виноват в них не импрессионизм и, конечно, не сюрреализм, а натурализм, который преодолевался нелегко. Так, Ренар стремится к 'страстному' раскрытию действительности, к смелому реалистическому обобщению и вместе с тем нередко противопоставляет обобщению наблюдение, 'подозревает' обобщение в том, что оно способно увести от живой жизни. 'Не добавлять к жизни', 'не подталкивать жизнь', 'следовать за жизнью' и т. п. В этих наставлениях Ренара самому себе было что-то от пресловутого натуралистического 'доверия к жизни', напоминающего доверие слепого к своему поводырю.
Там, где торжествует Ренар-изобретатель, Ренар-новатор, эта искусственная антиномия (обобщение- наблюдение) 'снимается'. Это прекрасно видно, например, в поэтических образах Ренара, которые по справедливости считаются 'ренаровскими', носят его печать. В книге 'Естественные истории' образ вырастает из точнейших наблюдений над природой, навеянных работами естествоиспытателя Бюффона. Чем пристальнее мы вглядываемся в сравнения, в метафоры, тем яснее видим, что они рождены отнюдь не импровизацией, а терпеливым, многократно повторенным наблюдением.
'Звезды, низкие, как искры, которые вылетают из трубы нашего дома'.
'В течение всего дня дерево сохраняет в своих ветвях немного ночи'.
'Заячья нора даже в отсутствие зайца полна страхом'.
Последний пример показывает, что, в сущности, нет ощутимой грани между наблюдениями Ренара-поэта и обобщениями Ренара - мастера афоризмов.
Хочется еще раз поспорить с теми французскими критиками, которые выискивали у Ренара склонность к миниатюризму, считали некоторые его образы 'карманными'.
Возьмем для примера такой камерный, казалось бы, образ: 'С мизинец чистой воды в наперстке из хрусталя'. Сила этого уподобления как раз и заключается в том, что через малость описанных тут вещей Ренар создает сжатый и выразительный образ, способный передать предельно острое ощущение чистоты. Что может быть более наглядно чистым, чем несколько капель росы, заключенных в хрусталь?
Все стилистические открытия Ренара, его образная, насыщенная драматическими диалогами проза - все у него служит одному: воплощению своей самой высокой мечты о чистых человеческих чувствах, о 'кристальности' настоящего человека в его отношениях с людьми и с природой.
Нелегко было сохранять такое видение мира и человека во французской литературе на рубеже двух веков.
'Дневник' рассказывает, как удавалось Ренару оставаться верным мечте о большом и светлом искусстве жизненной правды.
Ренар не был равнодушен к успеху, он испытывал удовлетворение, когда узнал, что избран в Академию Гонкуров, и даже когда получил ленточку Почетного легиона; ему был приятен ненадолго вспыхнувший интерес парижской публики к творчеству Ренара-драматурга. Но он остается одиноким в среде преуспевающих и самодовольных. Ренар неизменно подчеркивает свою непричастность к той категории ценителей искусства, для которых 'вкус - это боязнь жизни и красоты'.
'Известные критики никогда обо мне не упоминали, - пишет он в 'Дневнике', - да я и не посылаю им
