Анализируя этот отрывок, мы можем отметить, что в переживании этого комплекса все время сохраняется контакт с раздражителями внешнего мира. Холод, замерзающая нога, рыжий 'советчик' (ямщик), 'что все кричит из вторых саней', звяканье колокольчиков тройки, мысли об угрозе замерзнуть в дороге -- раздражители, вызывающие целый рой подсознательных комплексов.
Рыжий 'советчик' вызывает картину комплекса воспоминания рыжего Федора Филиппыча 'старого буфетчика', его домашней обстановки в деревне и целый ряд картин, где Федор Филиппыч так же 'кричит' и командует': он 'командует' на дворовых во время переноски из флигеля фортепиано; во время, когда дворовые тянут невод в пруду и проч.
Чувство холода и постепенное замерзание вызывает у него комплекс июльского зноя с его поэтическими картинами в деревне на берегу пруда. Звон колокольчиков тройки ассоциируется с звуками ритмических ударов валька по мокрому белью. 'Валек этот звучит, как будто два валька звучат вместе в терцию'. 'Жарко... хочется выкупаться, но мысли о возможности замерзнуть вызывают картину смерти утопленника на пруду, старую тетушку,... но валек этот звучит опять, звук этот мучит его, тем более, что 'этот валек есть колокол... Валек есть тот комплекс, который, 'как инструмент пытки, сжимает ногу, которая зябнет'...
Таким образом, эти грезы наяву -- все время последовательно развертываясь, сохраняют тесную связь с внешними раздражителями, несмотря на 'погружение' в сумеречное состояние.
f) Пример 'погружения' героя в легкое сумеречное состояние, сопровождающееся экстазом счастья, когда все люди кажутся ему необычайно 'добрыми' или 'хорошими'
Патологический экстаз эпилептоида, во время которого весь мир освещается в каком то преувеличенном и неестественном 'счастливом' экстазе, когда обыкновенные люди делаются 'добрыми и хорошими', что вызывает эмоцию любви к ним независимо от их качеств и достоинств -- Толстой переживал неоднократно. Этим переживанием он особенно дорожил и мастерски также использовывал для 'погружения' своих героев в особо торжественные моменты жизни. Например, чтобы выразить 'счастливое' состояние влюбленного, Левин в день получения согласия Кити на брак, Пьер Безухов перед тем, как он собирался сделать предложение Наташе Ростовой, погружаются им в одно и тоже состояние, обрисовываются в удивительно сходных чертах.
Приведем описание такого 'погружения' Пьера Безухова (Война и мир):
'Радостное, неожиданное сумасшествие, к которому Пьер считал себя неспособным, овладело им. Весь смысл жизни не для него одного, но для всего мира, казался ему заключающимся только в его любви и в возможности ея любви к нему. Иногда все люди казались занятыми только одним -- его будущим счастьем. Ему казалось иногда, что все они радуются так же, как и он сам, и только стараются скрыть эту радость, притворяясь занятыми другими интересами. В каждом слове и движении он видел намеки на свое счастье. Он часто удивлял людей, встречавшихся с ним, своими значительными, выражавшими тайное согласие, счастливыми взглядами и улыбками. Но когда он понимал, что люди могли не знать про его счастье, он от всей души жалел их и испытывал желание как-нибудь объяснить им, что все то, чем они заняты, есть совершенный вздор и пустяки, не стоящие внимания.
'Когда ему предлагали служить или когда обсуждали какие-нибудь общие, государственные дела и войну, предполагая, что от того или иного исхода события зависит счастье всех людей, он слушал с кроткой, соболезнующей улыбкой и удивлял говоривших с ним людей своими странными замечаниями. Но как те люди, которые казались Пьеру понимающими настоящий смысл жизни, т. е. его чувство так и те несчастные, которые, очевидно, не понимали этого, -все люди в этот период времени представлялись ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства, что без малейшего усилия он сразу, встречаясь с каким бы то ни было человеком, видел в нем все. что было хорошего и достойного любви.
'... Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия. Все суждения, которые он составил себе о людях и обстоятельствах за этот период времени, остались для него навсегда верными. Он не только не отрекался впоследствии от этих взглядов на людей и вещи, но, напротив, во внутренних сомнениях и противоречиях прибегали к тому взгляду, который он имел в это время безумия, и взгляд этот всегда оказывался верен.
'... Может быть', думал он, 'я и казался тогда странен и смешон, но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был тогда умнее и проницательнее, чем когда либо, и понимал все, что стоит понимать в жизни, потому что... я был счастлив',
'... Безумие Пьера состояло в том, что он не дожидался, как прежде. личных причин, которые он называл достоинствами людей, для того, чтобы любить их, а любовь переполняла его сердце, и он, беспричинно любя людей, находил несомненные причины, за которые стоило любить их. (разрядка наша).
Перейдем теперь к анализу этого отрывка.
Прежде всего, сам Толстой этот комплекс экстатического переживания Пьера рассматривает, как 'радостное, неожиданное сумасшествие', как 'время счастливого безумия', или просто, как 'время безумия'. В этот период признается он: 'казался он странен и смешон'.
Из контекста этого отрывка определенно вытекает, что Толстой сам считает это состояние патологическим. 'Сумасшествие', 'безумие' здесь им употребляется не в переносном смысле, а в смысле ненормальных переживаний Пьера. Здесь мы имеем не простую эйфорию влюбленного, а описание патологического экстаза эпилептоида. Прежде всего характерна внезапность появления этого комплекса. Толстой говорит о 'неожиданном сумасшествии', которое внезапно 'овладело им'. Нормальная эйфория не появляется так внезапно. В чем заключалось это 'радостное сумасшествие', Толстой тут же нам подробно освещает. Будь это простая эйфория обычно влюбленного человека, он не уделил бы столько внимания анализу этого чувства. Но необычайность этого переживания заставляет его останавливаться подробно. Весь мир, все люди своими стремлениями, делами, словами, 'намекали' на его 'счастье', 'притворяясь занятыми другими интересами'. Толстой признается, что 'он часто удивлял людей, встречавшихся с ним' его странным и ненормальным переживанием, 'странными замечаниями'. По-видимому, только при прояснении полного сознания 'когда он понимал, что люди могли не знать про его счастье, он от всей души жалел их'... и считал, 'что все то, чем они заняты, есть совершенный вздор и пустяки, не стоящие внимания'.
Как бы влюблен ни был человек в нормальном состоянии влюбленности, все-таки он не потеряет критерия оценки всего важного, что делается вокруг его другими людьми. Только при патологическом ссужении поля сознания, может все казаться 'вздором и пустяками', кроме его чувства 'счастья'. Замечательно то, что в этом экстазе все люди без исключения ('хорошие и нехорошие'), 'в этот период времени представлялись ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства', что он во всяком человеке видел все, 'что было хорошего и достойного любви'. Кроме того, оценка людей за этот период времени осталась для него навсегда верным, а впоследствии он даже прибегал к оценке людей и вещей, которые он имел во время 'безумия', и 'взгляд этот всегда оказывался верен'.
Но замечательнее всего в этом признании то, что в переживании этого 'безумия' Толстой говорит: 'я был тогда умнее и проницательнее, чем когда либо, и понимал все, что стоит понимать в жизни'... т. е., что он переживал тот гипермнестический симптомокомплекс, когда обостряются все интеллектуальные качества, отчего эпилептоиду кажется, что в это время он 'умнее и проницательнее'. Вспомним здесь, что Левину во время его такого же экстаза тоже казалось, что он 'умнее' в этот момент (см, выше главу 4 'Приступы сумеречных состояний').
g) Пример 'погружения' героя в легкое сумеречное состояние, сопровождающееся экстазом, когда данная личность впадает в тон проповедника-моралиста, бичующего пороки людей и протестующего против лжи и порочности людей
Для иллюстрации такого примера мы берем рассказ 'Люцерн', где комплекс такого переживания обрабатывается Толстым в самостоятельный рассказ.
Многие герои Толстого наделяются ролью 'проповедников правды', бичующих ложь и всякого рода несправедливость, но эти 'проповеднические комплексы' описываются как эпизоды. В 'Люцерне' на таком комплексе строится весь рассказ. Потому берем его, как пример.
Как всегда, всякого рода переживания сумеречного состояния начинаются с переживания аффекта. Поэтому Толстой начинает свой рассказ с развития этого аффекта.
Приехавши в швейцарский городок Люцерн и остановившись в одном из лучших отелей, он тут же об этом заявляет:
'Когда я вошел наверх, в свою комнату и отворил окно на озеро, красота этой воды, этих гор и этого неба в первое мгновение буквально ослепила и потрясла меня.
