наблюдать людей, в голову которых ты заложил идею ж и в о т н о г о качества, - а сколько, увы, таких?! Неужели именно такого рода животный фермент вызывает немедленное действие? Кажется, Герцен сказал, что мы продали свое человеческое достоинство за нечеловеческие права над своими ближними... Верно, кстати: земские соборы легко передали власть п р и к а з а м и думским дьякам за полную свободу в делах своих имений; за установление крепостного права - высшее проявление ж и в о т н о с т и верхних ста тысяч, - самодержавие получило всю полноту власти в стране... И начался застой... А Запад в это время менял одно сумасшествие на другое: то безумие крестовых походов, то всеобщий поиск дьявола, принявшего людское обличье, потом всеобщая эпидемия: 'назад к античности, к древнему миру, к утраченному благородству римлян и греков!'. По счастью, именно эта эпидемия вызвала у них интерес к знанию, к книгам и языкам, - а не отсюда ли один шаг до бунта? Вот и появился Лютер... Записать бы все, что у тебя в голове, - сказал себе Штирлиц, - попробовать оформить это в схему, могло бы получиться небезынтересно. Девятнадцать лет - в себе, все время в себе, действительно, как затаившийся зверь. Олень или волк? - спросил он себя. А может, кабан? Многотолкуемое понятие - животное. Поди ж, начал за здравие, а кончил за упокой>.
- У вас деловой визит, Браун?
- Да.
- Куда? Если, конечно, не секрет...
- А их больше нет, секретов-то... А дальше - того хуже: сейчас рентгеном только легкие и кишки просвечивают, а скоро, надо ждать, научатся смотреть мозги. Поставят к свинцовой стенке, возьмут за руки хваткими пальцами в резиновых перчатках и айда вертеть: <А это что у вас за мыслишка? Беспокоит? Надо бы удалить - лишняя>. Ничего перспектива, а?
- Да уж, страшновато... Мне даже что-то зябко стало от ваших слов... Кстати, не замечаете, здесь дует от иллюминатора? Давайте переберемся подальше в хвост, если не возражаете...
Штирлиц усмехнулся, покачал головой. <Будь все трижды неладно, сказал он себе, - противно жить, когда знаешь, от какой болезни помрешь и в каком возрасте...>
- Там дует еще хуже, Викель. Я бы сразу вас пригласил к себе, в хвост, но там еще сильнее дует, я поэтому отсел на второе кресло, да и потом, если запасной выход ненароком откроется, нас высосет, как в трубу, а здесь мы надежно прикрыты теми, кто первыми будет волочить по проходу...
- Ну вас к черту, Штир... Браун, от того, что вы говорите, отдает садизмом.
- Прошли одну школу, - усмехнулся Штирлиц, - чему ж удивляться? Вы где работаете?
- Я? - Ригельт не ждал такого прямого вопроса; это только янки назойливо представляются: <Я - Джим Смит из Чикаго, владею обувным магазином, женат на молоканше и имею трех детей>; все-таки немец значительно более тактичен, а любой прямой вопрос, обращенный к малознакомому человеку, в определенной мере некорректен. - Я служу в компании.
- В какой? - так же сухо осведомился Штирлиц.
- В...В ИТТ, - ответил Ригельт, невольно поддаваясь манере Штирлица ставить вопросы и досадуя на себя, что он не предусмотрел возможности такого оборота разговора. Впрочем, он не мог себе этого представить, потому что авторитарность нацизма предполагала всепозволенность лишь после соответствующего приказа начальника; тогда ответа было необходимо добиться любым путем; в обычной же жизни, вне стен рабочего кабинета, люди как раз и находили отдушину в том, чтобы не ставить однозначных вопросов, - страх сделался нормой жизни; именно ответ таил в себе особый страх; вдруг что не так скажешь, - поэтому беседы велись по к а с а т е л ь н о й, были осторожны и оттого лишь казались к о р р е к т н ы м и.
- Да? Любопытно, - заметил Штирлиц. - Чем занимаетесь? Насколько я понимаю, эта контора работает в сфере связи. Вы же не инженер, нет?
- Я филолог.
- Ах, вы филолог... Знаете португальский?
- Выучил. Но в основном я имел дело с английским. Вы же помните.
- Я не помню. Иначе бы не спрашивал.
- А вы где работаете? - преодолевая какой-то внутренний страх, спросил Ригельт. - В какой сфере?
- Во многих, - отрезал Штирлиц. - На меня навалили столько дел... Кого из наших видели?
- Полагаете, я стану отвечать на такой вопрос? - с испугавшей его самого резкостью спросил Ригельт. - Мы же не виделись два года, а за это время много воды утекло и люди поменялись. Вон, вы тогда были юношей, а сделались стариком... Выходите в Рио?
- Вместе выйдем, дружище, выйдем вместе, куда мы друг без друга? Одно слово - б р а т с т в о... Ладно, пойду к себе спать...
- Знаете, я все же пойду с вами... Я укутаюсь пледом и сяду возле иллюминатора, что-то мне не хочется лететь одному.
- Попросите снотворного. Здесь дают снотворное. И проснетесь, когда взойдет солнце. Хоть мы и бежим от него, оно все же скоро догонит нас... И под крылом будет не безбрежный океан, а земля, все не так безнадежно... Никогда не садились на вынужденную?
- Нет. А вы?
- Дважды.
- Страшно?
- Нет. В последний момент, когда ясно, что пожар не затушить, и мотор весь в черном дыму, не страшно. Во-первых, это мгновения, доли минуты, а потом чувствуешь себя как спортсмен перед прыжком с трамплина: готовишься к спасению, придумываешь тысячу версий, тянешься к выходу, чтобы прыгнуть в самый последний момент - как раз перед тем, как самолет врежется в дом, гору или сосну... Столько напридумываешь, так перенапряжешься, что потом, когда летчики чудом усаживали машину на поле, тело болит, как после игры на чемпионате...
- По-прежнему играете в теннис?
- Начну... Последние месяцы я был не в форме...
Ригельт достал из портфеля бутылку:
- Пробовали? Это <виньу верди>; мой портье не произносит <в>; вместо <вино> говорит <бино>, вместо <верди> - <берди>, смешной старик. Разопьем? Чудо что за напиток...
- Спасибо, не хочу.
- Как знаете. Но я вам оставлю глоток. В самом деле не пробовали?
- По-моему, нет.
- Его подают к жареным сардинкам, очень распространено в Лиссабоне...
- Каплю попробую.
Ригельт сокрушенно вздохнул:
- Салфетка нужна, оно шипучее, обрызгает...
- Платок не подойдет?
- И это вы предлагаете адъютанту Скорцени?! Он бы меня публично унизил за такое предложение. Вы не представляете себе, как он утончен, когда речь идет о застолье... Впрочем, не только о нем одном... Послушайте, Браун, попросите у стюарда салфетку, два высоких фужера и, если есть, соленый миндаль...
- Соленый миндаль не обещаю.
- А вот и не убежден, что вы правы. На таких самолетах вполне могут быть деликатесы, они же не зря делают посадку в Лиссабоне, загружают любопытную пищу, что вы хотите - жители океанского побережья...
- Хорошо, попрошу. Что еще нужно к этому зелью?
- Жареные сардины, но это, как я понимаю, невозможно.
Штирлиц поднялся, пошел в г о л о в у самолета; там, за загородкой, сделанной из тонкой фанеры, облицованной пленками с картинками испанских городов, сидели два стюарда; здесь же был небольшой рефрижератор для бутылок и полки, в которых хранились бутерброды, взятые на борт во время часовой стоянки в Лиссабоне.
- Мой сосед отчего-то убежден, - сказал Штирлиц, - что у вас есть соленый миндаль...
- Вот уж чего нет, того нет, - ответил стюард, что подходил к Штирлицу, - очень сожалею, сеньор.
