— Честно говоря, я б их всех выкатил отсюда, к чортовой матери. Пусть едут. От них пользы никакой — вред один. Пусть лучше с арабами дерутся, чем здесь вредить…
Его свободная рука ослабила галстук:
— Не в колбасе сейчас дело, не в пиве…
Марина пожала плечами:
— Но ведь благосостояние тоже играет роль…
Он устало покачал головой:
— Ты тоже пока не понимаешь. Эта зараза тебе глаза надолго залепила… Как бы объяснить-то… Ну вот если ты живешь со своей семьей, с родными своими в новом доме. Он еще только-только построен, еще смола на бревнах не засохла, еще лесом от него пахнет. Значит, только-только вы отстроились, мебелишка у вас — стол да табуретка, посуда — кружка да котелок. Но семья большая, дружная, и отец вам говорит: потерпите, мол, немного, вот поработаем несколько лет и будем в достатке жить. А рядом с вашим домом — другой. Старый, основательный, добра там невпроворот. И живут там старик со старухой, детей у них нет. И вот, предположим, вышла ты однажды вечером, ну там по каким-то делам на улицу, а эти старики тебе и говорят: живи с нами. Мы тебя удочерим, приданого дадим, оденем как надо, а главное — работать у нас не надо. Ты пойдешь к ним?
Марина улыбнулась:
— Нет конечно.
— А почему? — он устало поднял брови.
— Ну… потому что я своих люблю.
— Вот! — шлепнул он ладонью по ее коленке, — Вот и ответ тебе! Любишь своих! Вот как. На этом все и строится. На любви. Отсюда и терпение, и долг, и патриотизм. Если Россию любишь — плевать тебе на американские кондишены да пепси-колы! А потом запомни: все что у них сейчас есть — у нас будет! Просто мы вооружаться вынуждены, чтоб не раздавили нас. Приходится. Но главное мы силу набираем. Вот это важно. А они свою — теряют. Теряют с каждым годом. И придет время — на колени перед нами опустятся. Только мы их жалеть не будем. Ни за что! Вот за очереди за эти, за временную убогую жизнь
— все взыщем сполна, не забудем!
Он с силой ввинтил окурок в пепельницу, провел рукой по волосам:
— Ничего! Сейчас Андропыч за дело основательно взялся. Дисциплину укрепим, тунеядцев-лодырей к ногтю, снабжение наладим, дороги в деревни проложим, техникой займемся. Сейчас-то вон уже на периферии продукты появились… Нам бы только с блатерами покончить, все на государственные рельсы перевести и порядок…
Он встал, сунул руки в карманы и подошел к беленьким Амуру с Психеей:
— Вот это, я понимаю — искусство. И прекрасно и возвышенно. И для души все, глаз радует… А то нам не нужно! На помойку его выкинуть и все…
— Какой ты убежденный, — проговорила Марина, рассматривая его крепкие руки.
— А как же. Иначе нельзя. Но я не дурак вроде Хрущева. Я в глупости не верю. Я в реальность верю. В реальные конкретные задачи. Как на заводе — есть план, надо его выполнять. А гадать когда завод полностью автоматизируется — курам на смех. Идеология должна быть конкретной, а не… как это… мифио…
— Мифической?
—Да. Не мифической. Нам мыльные пузыри не нужны.
— А что же нужно?
— Дело. Настоящее, каждодневное. Без дураков. Так что, Марина Ивановна, ты кончай ваньку валять. Лейкой против грозы не маши. Народ ошибаться не может, на то он и народ. Хрущев ошибаться может, Сталин может, а народ — не может. Ты вот мне сегодня все нутро свое наизнанку вывернула, словно школьница какая. А почему? Да потому что в тупик зашла со всеми глупостями своими. Баб любить! С диссидентами общаться! Масло воровать, ради острого ощущения! Ну что за поебень, извини за выражение?! Ты отдельно живешь от народа, понимаешь? Отсюда и завихрения все. Надо вместе с народом, вместе. Тогда и тебе легче станет и народу хорошо. Свой народ любить надо, Марина. Любить! Это же как дважды два! Американец свой народ любит, англичанин — любит, а ты что — хуже их? Что такое диссидентство ваше? Чушь собачья. Нигде такого еще не было, чтоб жить в своей стране и своих ненавидеть. И на запад смотреть, рот раскрымши. Это ведь ненормально, не по-человечески, пойми. И правильно, что их в психушки пихают, психи они и есть! Дело надо делать. Ежедневное, ежечасное дело. Тогда будет и удовлетворение и польза. Знаешь как я доволен? Как никто. Я на работу как на праздник иду. Радуюсь. И усталости нет никакой, и раздражения. И запоев. А сколько радостей вокруг! Ты оглянись только, глаза разуй: страна огромная, езжай куда хочешь — на север, на юг, в любой город. Какие леса, горы! А новостройки какие! Дух захватывает! Профсоюзная путевка — сорок рублей! Ну где еще такое бывает? Все бесплатно, я это уже говорил. Пионерские лагеря для детей, хлеб самый дешевый в мире. безработных нет, расизма нет. «Только для белых» у нас на скамейках не пишут. А там, на западе, ты как винтик вертеться должен, дрожать, как бы не выгнали. Преступность вон какая там — не выйдешь вечером…
Он замолчал, устало потирая лицо.
Марина погасила окурок, оттолкнулась от стены и зевнула:
— Ааааха… ты знаешь, хорошо что ты веришь в то, чем занимаешься.
— А как же иначе?
— Просто я первый раз за тридцать лет встречаю человека, который искренно верит в коммунизм…
Он засмеялся:
— Ну, это не так! Верят многие. Да сказать боятся. Потому что такие вот Рабины многих перепортили. Запад вредит как может. Сейчас модно все советское ругать. Они кроме очередей ничего и замечать не хотят. Очереди, мол. Жизнь плохая. А то что мы из отсталой страны в сверхдержаву вылезли — это никто не видит. Но ничего. Придет времечко — все увидят…
Марина улыбнулась:
— Знаешь… странно… когда ты говоришь, мне как-то тепло и хорошо… и спорить не хочется…
— Так это ж потому что я с тобой не от себя говорю. Я за собой силу чувствую. И правду… ооо-хааа который час-то? Два наверно?
— Без четверти.
— Заговорились как…
— Жена не хватится?
— Да нет, она на старой квартире. А мама к моим заседаниям ночным привыкла…
Он снова зевнул, прикрыв рот тыльной стороной кулака:
— Ааах… Марин, сейчас метро уж не ходит, можно я до шести вздремну?
— Конечно. Щас постелю.
— Нет, нет, никакого белья. Я вот на кушетке.
— Я все сделаю, как надо…
— Да не беспокойся. Ты ложись, а я покурю немного. Мне завтра в семь надо быть на планерке. Марин, я вот все спросить хотел, а кто этот бородатый над столом висит? Не Стендаль?
— Стендаль… — улыбаясь, кивнула Марина.
— Я так и подумал. Хороший писатель. Красное и черное. Нормально написано. И фильм путевый…
Пока Сергей Николаич курил на кухне, Марина вынула из шкафа стопку чистого белья, постелила себе на тахте, ему на кушетке, погасила ночник, разделась и юркнула под отдающее крахмальным холодом одеяло:
— Все готово…
Потушив на кухне свет, Сергей Николаич прогулялся в туалет, потом, сидя на поскрипывающей кушетке, стал раздеваться в темноте.
Из перевернутых брюк посыпалась мелочь:
— Ексель-моксель…
Он повесил брюки с рубашкой на спинку стула:
— Марин, у тебя будильник есть?
— Чего нет, того нет, — усмехнулась Марина.
