юриспруденцией, мои юристы в один голос твердят: Петр попал в грязную порочащую наше имя историю. Я, как отец, обязан принять меры. Мы с женой немедленно его отсюда забираем и…
– А я никуда с тобой не поеду, – сквозь зубы бросил Саныч. – А если долбаков своих охранников пришлешь за мной… что ж, дорогая матушка, – лицо его как судорога перекосила усмешка. Он сунул руку себе под куртку, – ну давай, присылай. У меня найдется, чем их встретить.
Катя увидела, как Колосов быстро кивнул одному из своих оперативников. И тот сразу же встал позади Саныча. «У него такое лицо, словно у него там под курткой пушка, – подумала Катя. – А вдруг и правда? Та, что стреляла уже не раз – здесь, и в Белозерске, и в Петергофе?»
– Истерику прекрати, парень, – веско велел Колосов, – А вы, уважаемый, – он обернулся к Сухому- старшему, – потрудитесь понять: здесь на судне идет проверка. И сына вашего никто никуда пока отсюда отпустить не может. Так что вы пока, пожалуйста, проследуйте вот с нашим сотрудником в ближайшее отделение милиции и подождите там, если, конечно…
– Я не поеду ни в какое отделение! – резко оборвал Сухой-старший. – Это мое право воздействовать на своего сына.
– Право ваше. Но сын ваш – здоровый лоб, метр восемьдесят. Совершеннолетний. Вы меня извините – горлом такие вопросы в семье не решаются.
– Уезжай отсюда, – сказал Саныч отцу. – И не потеряй по дороге свое сокровище – жену.
– Я не понимаю, что заставляет меня терпеть все эти унижения, боже?!
Катя услышала как это громко, с чувством собственного достоинства произнесла мачеха Сухого- младшего.
– Ничего, потерпишь, за все его деньги и не такое терпела, еще при матери моей терпела, – бросил Саныч.
– Негодяй, что ты сказал? Повтори, что ты сказал? Щенок! – Сухой-старший, сжав кулаки, двинулся на сына.
Катя поспешно ретировалась на корму. Скандал. Крик. Мат-перемат. А с виду все вроде – сплошное комильфо. И это отцы и дети?
Только вмешательство милиции предотвратило рукопашную. Сухого-старшего и его жену вежливо выпроводили с теплохода. Хлопнули двери – серебристый «Мерседес»-близнец, опаленный праведной родительской яростью, развернулся и умчался – уж явно не в ближайшее отделение милиции.
– Дурак ты, Саныч. Ненормальный. Мачеха у тебя – конфетка, фотомодель, – услышала Катя за спиной насмешливый голос Варвары, – И чего ты бесишься? По ней Голливуд давно плачет, а ты какую-то жабу из нее делаешь. За что ты так ненавидишь-то ее?
– Фотомодель… Сука она грязная, вонючая, – Саныча, как и отца душили эмоции. – Задница вся в лоскутах, штопана-перештопана, одних пластических операций восемнадцать штук… Она ж маньячка полная, помешанная на пластике. От силикона лопается уже вся. Щеки надрезаны. Пупок разрезан. Подбородок срезан, нос перекроен, хрящи наращены, ляжки тоже все срезаны… Да в ней ничего женского, ничего человеческого уже не осталось в этой уродине перелицованной. За такую двумя пальцами взяться – стошнит сразу, а он с ней… Ненавижу ее, физически ненавижу, мутит меня от нее, уродины. А отец… папаша… Мать моя болела, умирала, а он с ней, с этой гадиной обманывал ее – в последние ее земные часы обманывал. А потом трех месяцев не прошло с похорон – женился. И теперь они…
– По-моему, ты сам не прочь был с ней в койку бухнуться, малыш, – фыркнула Варвара, – только она не тебя выбрала. Или я ни черта в вас, кобелях, не смыслю.
– Одним местом ты смыслишь, – Саныч отвернулся.
Катя украдкой наблюдала за ним. Какой он, однако… А ведь на первый взгляд такой спокойный, сдержанный. Ничего себе, сдержанный – вон как рот у него дергается. Тик, что ли, нервный? С такой возбудимой психикой недалеко и до…
С дороги послышался громкий сигнал – кто-то приближался, предупреждая о своем прибытии. Это был тот, кого они все с таким нетерпением ждали.
Виктор Долгушин приехал на пыльной подержанной «Ауди», оставил ее на берегу и поднялся на теплоход. Катя смотрела на него во все глаза: вот и снова довелось встретиться. Она ловила себя на мысли – нет, нипочем бы я не узнала этого человека, встретив его где-нибудь ненароком в метро или на улице. Там, в Питере у «Астории», он выглядел совсем по-другому. Что у него с лицом? Вид какой-то иссушенный, изможденный. Словно вся влага ушла, оставив кожу шелушиться, покрываться красными прожилками. Алкоголь виноват? Только ли алкоголь? Что там говорил отец Саныча про наркотики-то? Но нет, на наркомана он тоже не похож – их за версту видно. Неужели на него так пагубно здоровый образ жизни на воде, на свежем воздухе влияет? Она отметила, каким глазами – сплошное удивление пополам с подозрительностью и былым восхищением – уставился на Долгушина Колосов. Ах, Никита, Никита, что – встретил кумира юности? Значит, и ты тоже? Как и «драгоценный», как и Серега Мещерский? Екнуло сердце невольно, екнуло, забилось сильнее? Но ведь ты не за автографом сюда к нему явился, Никита, а совсем, совсем по другому вопросу. Что ж ты примолк, стушевался?
Катя почувствовала, раз Колосов так странно молчит, первый вопрос кумиру придется задать ей. Она построила в уме фразу и…
Виктор Долгушин смотрел на нее, а не на Колосова:
– Вы из прокуратуры? – спросил он.
– Я капитан милиции, моя фамилия…
– А я подумал, вы из прокуратуры, следователь. И такое впечатление, что я вас уже где-то видел, хотя к следствию и суду пока не привлекался. Так в чем дело? По какому поводу у нас на борту гости из милиции?
– Мы… мы проводим расследование в связи с убийством известного вам Кирилла Бокова, – Колосов словно стряхнул с себя какое-то оцепенение. – Это певец эстрадный… он знаком вам, его гибель…
– Боков не певец, он исполнитель. И в моих близких знакомых не числился.
– Но вы ведь знали его?
