другой стороны – куда мы ее денем, когда отдыхать поедем? Такой ужас… Но ведь к смерти Ирины это вряд ли имеет какое-то отношение, правда?
Катя кивнула. А что было отвечать?
– Тут приезжал ее муж, – сообщила она, – но с вашим участковым даже не стал разговаривать.
– Да, Алексей Модестович – человек своеобразный. – Марта усмехнулась. – Можно сказать, что с некоторых пор он весьма высоко стал задирать свой нос. Впрочем, он и пациентом был нелегким. Я помню, как отцу жаловался профессор Плавский. От больного ведь что нужно врачу – доверие и сговорчивость. А этот был крикливый, строптивый, то связями профессору своими грозил, то в Москву требовал направления в клинику. Будто там, у вас в Москве, лучше лечат, мертвых воскрешают.
– А жена его была другой? – спросила Катя. – Лучше?
– Да, Ирина была хорошей, – твердо ответила Марта. – И в браке она была несчастлива. И чтобы Гриша ни говорил – помните? – как бы ни насмехался, как бы ни осуждал ее историю с этим парнем, я считаю, что она имела право.
– Что мужу изменяла?
– Просто наступает в жизни такой момент… ужасный, когда что-то надо… точнее, все, все надо изменить. Иначе – смерть, конец. Я знаю, со мной так было однажды. Я не люблю это вспоминать, как страшный сон. Но если бы тогда я не бросила все, не уехала сюда, то…
Катя снова поймала ее взгляд в зеркальце. И вдруг в памяти всплыла картина: человек в темном проеме окна высоко над землей, судорожно цепляющийся за каменные выступы. Но как можно было задавать вопросы Марте сейчас об этом? В присутствии любопытных мужских глаз и ушей? И Катя произнесла совсем не то, что вертелось у нее на языке:
– Возможно, узнав Чайкина и полюбив его, она действительно все хотела изменить. Правда, я отчего-то не слишком верю, что она его любила. Вы его видели? Он очень хорош собой. Просто красавец, но… Не знаю, мне кажется, что это был для нее некий якорь в жизни. Новый якорь… Вы вот, Марта, в прошлый раз говорили, что Ирина тяжело болела, долго лечилась. А ведь, встав с постели, люди обычно начинают гораздо больше ценить жизнь, да? А чем была вызвана ее болезнь, не той ли ситуацией, что складывалась у нее дома?
– Да нет, как раз наоборот, мне кажется. С Алексеем Модестовичем у них все разладилось как раз после ее болезни. Он, наверное, просто отвык от нее за то время, пока она лечилась, делала операции, проходила курс реабилитации в санаториях. Мужчины долго одни не выдерживают. Он начал ей изменять. А причиной Ириной болезни – и это совершенно точно – явился сильнейший нервный срыв.
– Срыв? – переспросила Катя. Они уже подъезжали к знакомым местам. Впереди виднелся церковный шпиль.
– К отцу в клинику Ирина легла… Да, уже семь лет с тех пор прошло. А примерно за год до этого у них в семье произошло несчастье. У нее пропал брат.
– Как это пропал? – спросил Мещерский удивленно.
Марта глянула на него в зеркальце: а ты кто такой? Что вмешиваешься? Но ответила очень вежливо:
– Она мне рассказывала. Они сами из Псковской области. Из родни у нее только брат остался, старше ее был на два года. Он жил в Риге, работал инженером в каком-то почтовом ящике. А в начале восьмидесятых он совсем молодым воевал в Афганистане. Это была первая волна «афганцев», им потом несладко пришлось в жизни. Ну, и ему, видно, тоже не очень везло – он не женился, попивал. Но с Ириной они были очень дружны – звонили друг другу, писали. И вдруг однажды брат пропал. Исчез. Как говорится – ушел из дома и не вернулся. Это случилось, кажется, в девяносто втором. Тогда в Латвии уже в разгаре были все эти события. Ну, короче, его никто и не искал даже. Ирина ездила в Ригу, рассказывала мне со слезами, сколько порогов там обила – и в полиции, и у властей. Но никто и пальцем не шевелил. Почтовый ящик, где брат работал, оттуда перевели. Сотрудники начали разъезжаться, а те, кто остался, ничем помочь не могли. К русским, тем более бывшим военным или тем, кто в оборонке работал, сами знаете, какое там отношение. Так и пропал человек. Ирину это страшно потрясло. Она говорила – с войны вернулся живым, а тут… «У меня, – говорила, – даже могилы его нет, куда бы я могла прийти поплакать. Я тогда и слегла». И эта ее рана и после выздоровления не затянулась. Ну а сейчас… сейчас для нее все позади – и хорошее, и плохое. – Марта сбавила скорость и сказала Линку: – Смотри-ка, а к тебе, кажется, гости, Миха.
Возле церкви остановился тот самый «Спортаж», который так и не удалось в это утро занять у Базиса. Сам Базис собственной персоной сидел за рулем – видимо, он только что подъехал. А из машины вылезал участковый Катюшин. Он что-то говорил Базису, указывая на церковь.
– Эй, Клим, привет! – звонко окликнула его Марта. – Что еще случилось?
– Да вот проезжали мимо с Ильей, я гляжу, в церкви дверь настежь. – Катюшин заторопился к ним. Поздоровался, заглянув в машину. – Михель, ну-ка пойдем, глянем, что там. Мне только церковной кражи на участке не хватало. Замок, что ли, сорвали?
– Я не запирал замок. – Линк отмахнулся от участкового, как от назойливой мухи. – И что ты так кричать, Клим, волновать нерв? Я никогда не закрывать церковь, когда ехать. Не имей такой привычка.
– Почему? – удивился Катюшин. Катя заметила, однако, что в тот момент посмотрел он не на Линка и не на церковные врата, а на нее, потом на сидящего рядом Кравченко, потом на Мещерского – вскользь, небрежно так. Мол, ты кто тут еще такой? Тут и так третий – лишний. – Почему ты церковь не закрываешь? Ворье провоцируешь?
– Вор тут нет. Где вор? – Михель пожал плечами, вылезая из машины. – И воровать там внутри – нет, мало. Что воровать – мой малярный кисть или мой старый Библий? А церковь пусть стоять открыта круглые сутки. Я никого силой не звать. Кто хотеть, приходить сам в любой время. Говорить с бог.
– И даже ночью? – спросил Кравченко.
– Да. Вечер, утро, ночь – любой час. Человек не знать, когда бог к нему обращается. Это наш принцип. Мы идем сюда с открытый душа, открытый сердце, открытый дверь.
– Ну, хорошо погуляли? – спросил Базис Мещерского.
– Да маяк осматривали. Послушайте, Михель, а нам можно церковь вашу внутри увидеть?
