А в гостиной весьма сосредоточенно работала опергруппа. Никого из обитателей дома туда не пускали. В качестве понятых пригласили двух охранников из сторожки. Потом, когда осмотр места происшествия был закончен, стали вызывать «труповозку», долго и нудно ругались не то с моргом, не то с какой-то базой – то ли машины не было подходящей, то ли бензина…
И в это же самое время эксперт-криминалист приступил, как он изящно выразился, к «откатке отпечатков свидетельской базы». Кравченко потом тщетно пытался стереть щеткой с пальцев измазавшую их черную краску – она никак не смывалась. Всех для «откатки» приглашали в столовую – эксперту там было удобнее всего работать за овальным обеденным столом. И только к Зверевой он пошел сам в кабинет, где она разговаривала с прокурором и его помощником.
Труп убитой увезли в половине четвертого. Мещерский заметил, что никто из домочадцев не спросил у милиционеров, куда увозят тело, все словно воды в рот набрали. Почему-то никто более не называл аккомпаниаторшу «Майя Тихоновна», все обходились безликим словечком ОНА.
Причем все друг друга прекрасно понимали, например:
– Ума не приложу, как это могло произойти. – Петр Новлянский, только что отпущенный после допроса, шептался у окна в музыкальном зале с Корсаковым. У того на руке – снова повязка, вместо белого свитера и джинсов – спортивный костюм. Видимо, эпизод с бритвой стал для него уже чем-то малосущественным – это было заметно по его виду, – ибо убийство затмило все. – Когда успели только, а? – продолжал Новлянский. – Ведь ОНА играла здесь, мы все ей хлопали, потом сказала, что передача по телику начинается. Пошлепала в гостиную. И получаса ведь не прошло, как ее… Когда ты сел, она же…
– Тридцать минут – отрезок времени немалый. – В глазах Корсакова – смятение и тревога, он все время смотрел на двери гостиной.
Мещерский после допроса ни в какие диалоги ни с кем вступать не стал, пошел на кухню, налил себе холодного чая и выпил залпом две полные чашки – в горле пересохло. В закутке между посудомоечной машиной и холодильником рыдала Александра Порфирьевна. На полу у ее ног валялись рассыпанные шарики нитроглицерина. Мещерский собрал их и положил ей на колени. Она даже не заметила его присутствия.
По всему выходило, что Майю Тихоновну в доме оплакивала только эта старуха. Все остальные были слишком напуганы: отупели от страха перед этим столь неожиданно свалившимся новым несчастьем. Глаза Марины Ивановны были совершенно сухи. Выйдя из кабинета, она села в холле. Мещерский надолго запомнил эту сцену, свидетелем которой невольно стал: Григорий Зверев после беседы с прокурором последовал за сестрой. Он говорил громко, голос его был мужественным, спокойным – чересчур уж мужественным и спокойным для этой ситуации. А фраза тоже была чересчур уж ни к чему не относящейся,
– Знаешь, я готов это простить. Простить, несмотря ни на что. Но прежде – осмыслить. Но прежде – понять: почему? За что?
– Да, – Зверева откликнулась одними губами, беззвучно. – Почему? За что?
И Мещерский в этот самый миг словно впервые увидел, насколько похожи между собой брат и сестра. Вот только если бы она не красила волосы в другой цвет, не носила парика, да и разница в возрасте в восемь лет… Потому что именно в момент этого бросающегося в глаза родственного сходства стало ясно, что никакая краска, никакие парики и косметика не способны убавить человеку его прожитых лет. Перед Мещерским были пятидесятидвухлетняя увядающая женщина и очень красивый, следящий за собой мужчина. Мещерский отвернулся и внезапно наткнулся, точно на острый раскаленный гвоздь, на другой взгляд: Шипов-младший смотрел на жену своего мертвого брата. И в глазах парня читалась чисто физическая боль.
Около четверти пятого Мещерский вышел глотнуть свежего воздуха на открытую террасу-лоджию – дождь перестал, Кравченко, его только что отпустили, тоже был там. Стоял, облокотившись на мокрую кирпичную ограду, курил.
– Я вот все думаю, Серега, – он не обернулся, однако Мещерского узнал – глаза, что ль, на затылке появились? – Отчего даже хорошо дрессированный пес может броситься на человека без команды хозяина?
Мещерский и бровью не повел: к таким неожиданным высказываниям «от фонаря» пора было уже привыкнуть. В этом доме ко всему пора было уже привыкнуть.
– Ну и отчего? – Он облокотился на кирпичи рядом с приятелем.
– Оттого, что собаку внезапно осеняет догадка, что человек этот либо напрямую угрожает его обожаемому хозяину, либо, напротив, совсем не угрожает, а… даже наоборот. В первом случае пес бросается из чувства долга, во втором – из слепой ревности.
Мещерский кашлянул:
– Из какого же чувства, по-твоему, бросился на Звереву белый бультерьер?
– Из ревности, по-моему, это очевидно.
– Да?.. А к чему ты это, собственно,
– Так. Мысль высказал. И еще: мы глубоко заблуждаемся.
– В чем же?
– В том, что считаем, что в этом доме произошло только два убийства. Нет, Мандарин – тоже жертва, только маленькая. Здесь убили три живых существа.
– С Мандарином проще. Его убийца известен. И даже орудие преступления изъято и припрятано. – Мещерский колупнул кирпич. – Завтра, может, и с другим орудием что прояснится. Дактилоскопическую экспертизу, кажется, быстро проводят. Чего с ней возиться-то? Сравнят наши «пальчики», сделают выводы. Только мы-то, Вадя, про них уже не узнаем.
– Никаких они выводов из дактилоскопии не узнают, – Кравченко полез за новой сигаретой.
– Ты так уверенно это говоришь.
– Я это говорю потому, что