Темный инстинкт

Мещерский затаил дыхание.

– Суди сам, – продолжал Кравченко. – Они за эти щипцы перво-наперво схватились: как же, лежат, голубчики, окровавленные в метре от убитой. Орудие преступления. И ежу ясно – бери смело и опыляй. Опылили. Потом стали нас долбать и пальцы откатывать. И что же? Сравнивать-то ведь все прямо на месте можно. Видел у эксперта чемоданчик навроде «ноутбука»? Это ж система такая «Дактопоиск». Она результаты в несколько минут обрабатывает, так что… А прошло уже пять часов, Серега. И за это время они не сделали своего выбора. Воз и ныне там. Они не остановились ни на ком конкретно, не взяли никого в плотную разработку, а значит…

– Слушай, не строй из себя Пинкертона. Эти твои умозаключения – чушь. Они совершенно нелогичны и…

– Может быть, – Кравченко слабо усмехнулся. – У тебя последнее время все, что я говорю, – чушь нелогичная. Только, знаешь ли, на щипцах все равно отпечатков нет. И это бесспорный факт уже.

– Даже бесспорный?

– Угу. Так эксперт сказал, вернее, не сказал, а показал тому парню, что меня допрашивал. Тот ждал, надеялся, видно, меня, что ли, подозревал в чем? А эксперт показал ему вот так, – Кравченко едва заметно покачал головой, – меня к двери спиной посадили, думали, я не вижу ничего.

– А ты, естественно, как великий супермен, сквозь стены и препоны…

– Никакого супермена. Там дверца шкафа была приоткрыта, в стекле, как в зеркале, все и отразилось. А у меня, как ты знаешь, орлиный взор.

– Все равно это чушь. Нелепо! Нелепо предположить, что ОН схватил эти щипцы в перчатках. Ну где он их взял бы? Да у него и времени не хватило бы еще перчатки какие-то напяливать… Или… если он только все заранее приготовил… Тоже чушь. Может, с кухни уволок – домработница посуду-то в чем-то моет, пол, может, из туалета. Тогда… Тогда почему же они не ищут перчатки? Они в доме должны быть, если он ими воспользовался! Они должны все тут перерыть…

– Они что-то в этом роде как раз искали. Только… ему и перчатки не потребовались, Серега, – Кравченко затянулся. – Помнишь обстановку в гостиной, когда мы туда как стадо вломились?

– Ну? Телевизор там работал, она – в кресле, щипцы…

– Да. И камин полыхал. А в нем на самой решетке догорала бумага. И пепел был на углях. Это от уже сгоревших листков.

– Помню, ну… хотя, честно говоря, ни черта я не заметил, Вадя.

– В гостиную мы попадаем по коридору, минуя кабинет. Когда ОН шел убивать ЕЕ – а он знал, что она в гостиной одна, потому что видел (тут все, кроме нас с тобой, видели), как она уходила смотреть передачу, – он просто по пути заскочил в кабинет. Взял со стола несколько листов бумаги, затем прошел в гостиную, открыл дверь – камин вот он, рядом с дверью, щипцы из своей подставки торчат тоже на виду – только руку протяни и возьми тихонечко. Он и взял щипцы через бумагу. Как горячую сковородку тряпкой прихватил. Дешево и сердито. И не надо никаких водевильных перчаток. Она сидела в кресле, спиной к двери, телевизор грохотал. Она его не увидела. А ему потребовался только один удар, потому что он бил наверняка, знал, куда именно надо ударить так, чтобы она даже не вскрикнула.

– Он или она? – спросил Мещерский.

– Или она, – Кравченко сплюнул. – Или она била наверняка. Ненавижу я это «или» – паскудство сплошное, а не слово, ей-богу. Когда мы очутились в гостиной – бумага в камине почти сгорела. Думаю, там был не один лист, скорее два-три. Он швырнул ее на угли, только немного не рассчитал, когда положил щипцы на пол. Не бросил, Серега, заметь, а положил аккуратненько. Иначе кто-то бы обязательно услышал, как они об пол брякнули – ведь они литого чугуна, старинные, кажется.

– Я ими всякий раз любовался. Старая вещь хорошей работы.

– Такие же, как и бритва. – Кравченко вздохнул. – Интересно, Корсаков сам ментам про бритву рассказал или кто-то еще подсуетился? Нет, наверняка сам. Ему умалчивать смысла нет. У него же его белые брючки в крови были, когда менты приехали. Как они в него сразу вцепились! В первого, даже переодеться заставили с ходу, вещи изъяли. Ну, он и должен был как-то объясниться. Хотя они такие объяснения вполуха слушают. Но… Потому-то они каждого из нас и просили подтвердить: а был ли означенный инцидент, имел ли место?

– А меня про бритву никто не спрашивал, – Мещерский сел в плетеное кресло.

– А меня очень даже спрашивали. Я и подтвердил: да. Парень действительно порезался на моих глазах, свидетелей назвал. Потому-то они его и не задержали. А то бы давно сидел он по какому-нибудь указу в ихнем клоповнике.

– Но одежду-то они все равно забрали его! Значит, будут экспертизу проводить. Все наши показания для них – дырка от бублика.

– У ментов работа такая – проверять очевидное. Не верь глазам своим, не верь ушам своим. К тому же история с этим лезвием в рояле какая-то неправдоподобная, что ли. Я, например, будь я следователем, вообще не поверил бы.

– А я… – Мещерский содрогнулся. – И правда мерзость это. Как раздавленный таракан, как плевок на асфальте. Отвратительнейшая мерзость. Ведь это надо же до такого додуматься? Словно в насмешку… Корсаков сам тогда психанул, всю руку рассадил себе, а тут – все это словно спародировали: и его истерику, и его горе, даже утрату его. На, мол, тебе. Снова чиркни бритвочкой по живому.

– Кого ненавидеть-то, Серега? – Кравченко сел рядом. – Корсакова? Тогда по твоей логике получается, что тот, кто вставил бритву между клавишей, знал, что непременно сядет играть он.

– Димка тут чаще всех около рояля. Тихоновна вон только сегодня, а он почти постоянно что-то наигрывает. Так что догадаться не так уж и трудно. И потом, Вадя, среди нас ведь был тот, кто попросил Корсакова поиграть на рояле, причем с такой елейной рожей, – Мещерский вспомнил лицо Новлянского и поморщился.

– Когда мы колготились с этой бритвой в музыкальном зале, Тихоновна была уже минут пятнадцать как