Темный инстинкт

получается, если мы поменяем слагаемые – то бишь убийства – местами?

– Сущий бред получится.

– Пускай бред, но… Итак, убийство Шипова порождает догадки о многообразии мотивов. Убийство толстой дамы дает пока что только один-единственный мотив – НЕУСТАНОВЛЕННЫЙ.

– Но под ним, возможно, кроется и любой другой из этих вот!

– Любой? Какой же, например? Наследство? Майя Тихоновна что-то разве наследовала? Быть может, ее ревновали, любили?

– Все равно это бессмыслица какая-то, варварская логика. Даже и не логика совсем, а черт знает что.

– Я же сказал – бред. А может, новая методика из области хаусологии твоей. Пускай бред, а ты все равно слушай, – Кравченко ласково погладил бумажку. – Если связаны убийства – связаны и мотивы. А если они связаны, то вполне можно допустить и то, что они тождественны: толстуху убили по той же причине, что и Сопрано, – и наоборот.

– Никудышный из тебя аналитик, Вадя. Совет: ты, кроме меня, никому своих логических упражнений не показывай – засмеют.

– Хрен с ней с аналитикой! Тут творчески подходить надо. Меня, понимаешь ты, давно уже смущает то, что с Шиповым как-то уж все слишком на виду. И наследник он – муж богатой жены, и с любовником они под одной крышей, и родственнички о ненависти к нему чуть ли не на всех углах трубят. И даже с братцем его кое-что теперь проясняется… Словом, слишком уж удобно все это укладывается в классическую детективную схему: угадай, который из них – мочила. А вот убийство аккомпаниаторши почти никаких версий не дает: бессмысленный вроде бы, жестокий поступок, и тем не менее…

– Перед завтраком Тихоновна о чем-то ссорилась со Зверевой, – тихо сказал Мещерский. – И с Шиповым она как-то необычно себя вела. Очень необычно.

– С гитлерюгендом мы разберемся, дай срок. – Кравченко самодовольно хмыкнул. – Слушай, а о чем вообще говорили за этим завтраком, который я так подло проспал?

– Да ни о чем, – Мещерский пожал плечами. – Я же тебе еще в прошлый раз говорил: ощущение такое, что, когда они собираются вместе, им беседовать не о чем. Так, толкут себе воду в ступе, обсуждают мелкие бытовые подробности. За завтраком, Вадя, они снова говорили о печах, каминах, сырости, самочувствии…

– А кто предложил растопить камин в гостиной?

– Зверева. Она сказала Файрузу. А Тихоновна тут же стала петь дифирамбы печному отоплению. Потом они дачу старую вспоминали, я так понял, что еще родителей Зверевой. Потом говорили, что, возможно, придется продать этот вот дом. Тихоновна вспомнила, как ездила в Красково дачи смотреть с агентом по недвижимости. Да, кстати, она туда какие-то деньги отвозила, еще у Зверевой спросила: «Помнишь?»

– Какие еще деньги?

– Понятия не имею – зазвонил телефон, ее перебили, и она тут же все забыла.

– Ладно, про деньги тоже выясним. Хотя… Ну а атмосфера-то какая была, Серега? Духоты той самой не чувствовал?

– Нет, – Мещерский покачал головой. – Я, правда, сам злой как черт был – уж больно тошно было смотреть на их просветлевшие физиономии. Но атмосфера за столом как раз была вполне нормальной. Даже, я бы сказал, сплоченной.

– И все же этим утром что-то произошло. Именно утром, иначе что помешало бы убийце придушить Тихоновну ночью в ее комнате? Так нет – он пошел по самому краешку, потому что именно утром случилось нечто для него неожиданное и катастрофическое (может, это он вообразил, конечно, но…). Что-то такое, что заставило его действовать безотлагательно, отчаянно рисковать, совершая убийство в доме, полном людей. Ведь недруг наш, Серега, очень торопился. Впрочем, о мерах предосторожности даже в такой спешке не позабыл. Это очко в его пользу. Запомним, что хладнокровия он даже в пиковой ситуации не теряет, а значит… Значит, дело, ради которого он льет столько крови, стоит того, чтобы быть хладнокровным до конца.

– Какое дело? Ее деньги, ты хочешь сказать? Снова всплывает корыстный мотив?

– Обрати, пожалуйста, внимание на этот вот вопросик, – Кравченко горделиво указал на фразу в реестре: «Произошла ли фактическая подмена жертвы?»

– Обратил, ну и?

– Возможно, аккомпаниаторшу хладнокровно убивают, чтобы отвести подозрение от слишком уж бросающегося в глаза явного мотива. Основного следа.

– У милиции, Вадя, вообще не было никакого следа – ни основного, ни второстепенного, кроме версии Пустовалова. Слава богу, с этой морокой теперь развязались.

– Однако все в этом доме были осведомлены о том, для чего именно Зверева наняла нас с тобой.

– И этот ОН или эта ОНА, по-твоему, убивает толстуху, чтобы именно нам заморочить голову? Но откуда он знает, какой след для нас основной? По лицам, что ли, читает нашим? Да и нет следа у нас – мы как слепые щенки в темноте тычемся. Получается, что убийца слишком уж высокого мнения о наших с тобой способностях? Брось, это все сладостный самообман. Не переоценивай наши возможности, это грех, – Мещерский усмехнулся. – Форменная чушь это, Вадечка, – он уставился на бумажку: неустановленный мотив, поспешность совершения убийства и…

– Бритву они изъяли? – спросил он, помолчав.

– Изъяли. Только дактилоскопия ихняя и здесь не пригодится. За лезвие и за станок на глазах у всех уже брались два человека: Зверева и ее братец. И ты знаешь, как-то уж все это у них слишком естественно получилось – впопыхах, в горячке. Если предположить, что это убийца сунул бритву в рояль, ему было бы очень выгодно вот таким вот образом оставить на этой улике свои пальчики: вытаскивая ее на глазах свидетелей из клавишей.