– Нет, вернее, я не спросил, не думал, что это он…
– Да, именно Корсаков, и никто другой, положил лезвие в щель между клавишей, – подтвердил Мещерский. – Взял он его наверху из ванной Зверева, после того как мы спустились вниз. А вот для чего взял и сунул в рояль… Я думаю, вот для чего. Во-первых, в той дикой спешке, в которой он приканчивал аккомпаниаторшу, когда речь шла о считанных секундах, он не мог гарантировать того, что на его одежду после убийства не попала бы кровь жертвы. А в этом случае порез стал бы хоть призрачным, но все же объяснением происхождения пятен. Ему повезло – убил он чисто, словно опытный мясник, и следов крови на нем экспертиза не выявила. Я думаю, он тщательно осмотрел себя в зеркало в холле, перед тем как переступить порог музыкального зала. Но оставалась еще одна вещь: убить человека и через пять минут после этого оказаться в комнате, полной народу, и при этом всеми силами делать вид, что ничего с тобой не произошло, все идет как обычно, – задача сложнейшая. Корсаков, видимо, просто не надеялся на свои нервы – а вдруг сдадут? Ведь, собственно, смерти аккомпаниаторши он не желал, все произошло спонтанно, вынужденно, и он не был готов к такому поступку. Это убийство совершенно не вписывалось в схему взлелеянной им мстительной ненависти, а поэтому… Поэтому ему был просто необходим какой-то запасной ход для отвода глаз, если нервы его подведут. В таком случае боль стала бы лучшим лекарством. Кроме того, бритва оказалась и великолепным отвлекающим маневром. Вспомните, ведь из всех событий того дня особенно ярко запечатлелся в памяти именно эпизод с бритвой – опять же мелодраматический, нелепый, кровавый, точно пародировавший прежнее поведение Корсакова. И никто уже не мог сосредоточиться на чем-то ином, вспомнить – кто входил, кто выходил из музыкального зала… Трюк с бритвой затмил все. К роялю тогда Корсаков сел бы в любом случае – стал бы играть и разыграл фарс с бритвой и порезом. Но ему опять-таки повезло: Новлянский попросил его об этом. Это снова произошло как бы по подсказке судьбы. И наши подозрения направились по ложному следу. Мы считали, что бритва была положена между клавишами до того, как Корсаков сел к роялю, и предназначалась Марине Ивановне. А Корсаков проделал это, непосредственно когда сел играть. Он же пианист, у него пальцы как у фокусника – тренированные, гибкие. Ему ничего не стоило спрятать между пальцев лезвие и опустить его в щель между клавишами. – Мещерский помолчал. – Все эти разрозненные детали, ребята, – крашеные волосы, бритва, его истеричность, фатализм, пристрастие к мелодраматическим выходкам и при этом поразительная жестокость и хладнокровие, страстное упорство в достижении цели, наконец, эта его слепая ненависть, – все это составляющие элементы этой противоречивой и трагической натуры. Образно говоря, Корсаков постоянно ранил себя о разбитые им же самим стекла. Но вообще-то, что для него была физическая боль в сравнении с той болью, что изводила его душу?
– Не впадай в патетический тон, – вздохнул Кравченко. – Я ж просил тебя, Серега.
– Я не впадаю. Я просто хочу его понять – и понимаю… вроде бы. Я не знаю, что делал бы на его месте сам, если бы все ЭТО, весь этот ужас с инцестом, выпало бы на мою долю.
Сидоров на это замечание только брезгливо передернул плечами.
– Дальше давай, – подстегнул он. – Заканчивай историю, но сначала…
Они снова выпили по сто, потом еще по сто.
– А до конца уже недолго. – Мещерскому стало жарко. Он скинул куртку, оставшись в одном свитере. – Второе убийство разрушило этот дом, эту семью почти до основания. Корсаков видел это: мир его матери тоже обратился в ничто, как и его собственный. И он понял, что почти уже добился того, чего так жаждал. И вот тут он снова задумался, начал колебаться. Ненависть диктовала одно: убей, отомсти. Но ведь прежде их – убийцу и жертву, многое связывало: близость и… Нам трудно это понять, что тогда происходило в его душе, что он чувствовал. Мать… женщина, с которой он спал… которую любил… которая и его тоже любила, пусть по-своему – жестоко, пусть не как сына, а… В общем,
– Эдип, – Кравченко выдал это без малейшей иронии, – Эдип-одиночка…
– Я думаю, что Корсаков не убил бы мать, несмотря на всю свою к ней ненависть, если бы только она не взяла себе новую игрушку – Егора Шипова, который так, по-моему, и не научился различать итальянских фашистов и римских легионеров, – продолжил Мещерский. – Когда он вошел к ней, к своей матери, ночью, он действовал уже не как оскорбленный сын-мститель, а как ревнивый любовник. Думаю, в этот момент он мало думал и о своей погибшей жене, и о ребенке, нет, в тот миг он убивал женщину,
– А скажи мне вот что, Серега, – Сидоров швырнул пустую бутылку в кусты. – По-твоему выходит, что несуществующий Эдип этого вашего композитора, ну Рихарда Штрауса, стал ключом к разгадке мотива убийства. И Корсаков сам дал тебе в руки этот ключ почти с самого начала.
– Да, сам.
– А зачем? – спросил опер. – Опять только из-за своего неприятия логики?
– Психолог бы объяснил так: подсознательно Корсаков хотел, чтобы мы его остановили, уберегли от матереубийства. – Мещерский грустно усмехнулся. – Я не психолог, Шура. Все мне кажется здесь проще и вместе с тем сложнее.
Кравченко глянул на часы, на садившееся в озеро красное солнце. Они поняли его жест: пора. Все вроде, что должно, уже сказано.
Однако это им только казалось. Тема была просто неисчерпаемой.
– Чертово дело, – уже в который раз заметил Сидоров, когда они на полной скорости гнали по улицам вечернего городка к пристани. – Из головы оно у меня не идет. Я даже рад, что его у нас забирают. Сволочь он, конечно, ублюдок, три убийства, женщину такую угробил, парня молодого ни за что, тетку эту… А нет у меня к нему злости, ребята! Настоящей злости – нет. – Он стукнул ладонью по рулю. – Кошки на душе скребут. Собака такая! – он сплюнул в окно. – Вот дело-то судьба послала, а? Судьба – стерва…
Мещерский помалкивал: он не хотел повторяться. Но кошки скребли и на его впечатлительной и не совсем трезвой душе.
– А что он тебе сам сказал, Шура? – спросил Кравченко. – Не по делу, не для протокола, а так, вообще.
