Темный инстинкт

Было что-нибудь, что тебе особо запомнилось?

– Ничегошеньки он мне не сказал, кроме: «Оглянись вокруг. Неужели не видишь, что мы все гнием?» И повторил раза два, – опер снова сплюнул. – Моралист чертов… А Звереву завтра хоронят. Я по ящику слыхал, в «Новостях» передавали: на Новодевичьем. Знаменитости съедутся мировые. Мир-то жалеет ее, ценит, вон каждый день по всем программам трубят. Дескать, какая она была хорошая, великая. Но если об этом нашем паскудстве все же слухи просочатся, думаю, туго Марине Ивановне и на том свете придется… И семье ее тоже. Эти, детки-то ее, родственнички – братец, секретарь, – тоже, между прочим, сегодня улимонивают отсюда. Зверев сказал – до Петрозаводска на машине, а там на частном самолете. Вот как у них, у таких, быстро все организовывается…

Мещерский и Кравченко молчали.

Речная «Ракета» прибыла на удивление точно по расписанию. Сидоров не стал ждать, когда они отчалят, – махнул рукой на прощание и вразвалочку зашагал к машине.

– Наталье Алексеевне привет передай! – спохватился Кравченко. – На свадьбу не забудь пригласить!

Пока «водовозка» (как обозвал «Ракету» Кравченко) не набрала нужной скорости, они стояли на ступеньках у спуска в пассажирский салон. На озеро опускались сумерки, береговые огни уплывали назад, превращаясь из ярких слепящих фонарей в едва мерцающие точки – кошачьи зрачки во тьме. Мотор гудел, внизу у бортов перекатывались-хлюпали маленькие холодные волны.

– На вот, держи, – внезапно Кравченко передал приятелю толстый конверт.

– Что это?

– Деньги. ЕЕ. За это вот за все. – Кравченко закурил. – Твоя половина тут. Не даром же мы столько времени здесь ухлопали.

Мещерский послушно спрятал деньги. «Ракета» набирала ход, становилось холодно.

– Пойдем вниз? – предложил он. – Там буфет, пиво есть. Хотя мы ведь водку пили… Как-то странно, Вадим, пили-пили, а я вроде ничего… Какой-то я уж слишком трезвый… – Мещерский пошатнулся и ухватился за поручни.

– Это тебе кажется. Ладно, сейчас докурю, и пойдем.

Кравченко глотал горький дым. В голове его шумело. Вот и все закончилось. С тем, что произошло в доме над озером, его уже разделяла полоса черной стылой воды. И она все ширилась, ширилась… «Чертово дело. Как это ОН сказал? «Все мы гнием»? Все? Значит, не один он такой вот выродок, а, выходит, ВСЕ? И я, В. А. Кравченко, тоже?»

Кравченко с омерзением плюнул за борт. Да как он смеет этот… этот… Внезапно он увидел перед собой бледное лицо Корсакова, его кукольные, сожженные краской волосы, медлительную походку, грузную фигуру, серые глаза… Тень тени… Совершенно непохож на мать… Или все же похож? У неистовой матери… неистовый сын.

И тут он увидел и другие лица – персонажи всей этой странной оперы, то ли комической с элементами трагического фарса, то ли просто глупой и пошлой: отплясывающая под грохот магнитофона Алиса, ее белобрысый пробор, полный перхоти, татуированный мальчишка с пустыми глазами, со спиной, созданной для тумаков, мечтающий стать новым дуче, холеный красавец в черном френче, так талантливо говорящий за Марлона Брандо и Ричарда Гира и подставляющий свою грудь вместо пепельницы под чужую папиросу. Безногий инвалид, этот убогий «чеченский герой», нашедший свою смерть от руки другого «убогого» – обезглавленный обрубок на залитом кровью асфальте. И его убийца – Пустовалов в последнем своем смертельном сальто-мортале – плащ-палатка парашютом, козлиный вопль ужаса и глухой стук костей о мостовую. И вот еще – фотографии на стене, лицо Марины Ивановны, залитое слезами, лучики морщин у ее глаз, руки в перстнях, ее голос, итальянская ария, шелест пленки…

И другой голос – звучный, чистый, абсолютно бесполый, ангельский, и Сопрано в своем золоченом уборе папского кастрата – то ли механический соловей из сказки Андерсена, то ли вавилонская блудница… И еще бесконечный калейдоскоп лиц этой трагикомической и нелепой истории – злой и пламенный Пит у колодца смерти, печальный иранец… его агат в золотой оправе на безымянном пальце, блики пламени на его лице… Майя Тихоновна в шуршащем халате, конфликтующая с дикторами телепередач, быстрый как ртуть опер Сидоров – его бархатная мушка на щеке, его пудовые кулаки, его колючий взгляд и улыбка, которая так нравится женщинам… Та докторша в гипсе среди смятых простыней, розы на одеяле. Опухший от пьянства церковный регент – огромный, как глыба, заросший до самых глаз, потный, отравляющий воздух дыханием, полным перегара и лука… «Мы все гнием… Господи, и значит, я тоже? Вместе со всеми? С этим домом над озером, где все пошло прахом, этим сонным городишком с его финской бензоколонкой и корабельными соснами вдоль шоссе? Со всем этим миром, где матери сначала бросают своих детей, а потом обретают их и спят с ними. И наказывают их жестоко и больно, уже взрослых и зрелых, быть может, только за то, что в детстве даже пальцем до них не дотрагивались? И где, чтобы покориться судьбе, надо убить, и для того чтобы не покориться – тоже надо убить. И где Судьба все равно побеждает, и где не существует нормальной привычной логики – не поймешь, что причина, а что следствие, и как они связаны, и связаны ли вообще? И отчего столько ненависти в людях, и почему такой хаос – везде, во всем…»

Кравченко медленно расстегнул куртку. Вытащил «деррингер», который так ему и не понадобился. В этой шикарной мужской игрушке было теперь что-то смешное и неуместное. Кравченко держал оружие, взвешивал его на ладони, наслаждаясь его тяжестью, холодом металла.

– Быть может, все-таки найдется умный судья, – произнес он загадочную фразу, которую Мещерский из-за шума мотора все равно не услышал. – Всех рассудит. Все поставит на свои места. Только и надежды осталось…

Он медленно опустил руку – и… «деррингер» соскользнул в воду.

– Ты что, ошалел? – Мещерский схватил его за плечо. – Пьян, что ли, до такой степени, что не соображаешь, что делаешь? Вещь каких денег стоит! Черт! Ну все… все теперь… пропала твоя пушка, канула… Зачем ты ее достал?! Руки ведь уже не держат!

– Нет, говоришь, логики ни в чем? Хаос грядет? – криво усмехнулся Кравченко, хотя приятель его ничего такого сейчас не говорил, а горестно пялился в воду, едва не перевешиваясь через поручни. – Не-ет, Серега, ошибаешься. Самый логичный это мой поступок, после всего, что мы тут… в общем, что с нами было… приключилось… Кончено все. Баста.

– Да с чем кончено-то? Это ж надо – с двух бутылок так…