принимать все лекарства и не ссориться с сестрами из-за лишнего укола или таблетки. — Старая миссис действительно сказала ей это, вытирая глаза белоснежным носовым платком. — Мы все вас любим…
В эти слова она вложила все свое чувство, и профессор это понял — он на мгновение прикрыл глаза и чуть сильнее сжал пальцы Габриэлы.
По пути в больницу она раздумывала о том, чтобы взять в магазине отпуск и ухаживать за профессором, когда его выпишут. Габриэла не сомневалась, что Иан пойдет ей навстречу и даст, по крайней мере, неделю с сохранением места. Габриэла чувствовала себя виноватой за то, что в последние месяцы нередко была к нему невнимательна, мало разговаривала и совершенно забросила свою писательскую работу. Теперь она заговорила с профессором о своем новом рассказе, который начала совсем недавно. Она упомянула о том, что рассказ очень понравился Стиву. Профессор снова нахмурился и вдруг, с трудом подняв левую руку, погрозил ей своим «знаменитым» пальцем. Он был так слаб, что почти сразу же уронил руку обратно на одеяло. Габриэла едва не разрыдалась, почувствовав, как жалость стиснула ее сердце. «Должно быть, — подумала она, — он бранит меня за то, что я так долго не работала».
— Я буду, буду писать! — пообещала она, искренне радуясь тому, что — как ей казалось — сумела правильно разгадать его мысль. — В последнее время я была очень занята на работе — мне надо помогать Стиву, ведь ему так тяжело приходится без работы…
И снова левая рука со «знаменитым» пальцем дрогнула и стала подниматься, но тут же упала. В глазах профессора показались слезы.
— Не шевелитесь, прошу вас! — воскликнула Габриэла. — И не разговаривайте, а то сиделки опять меня выгонят. Вот выздоровеете, вернетесь домой, тогда и побеседуем всласть обо всем.
За исключением того первого рассказа, который профессор без ее ведома отослал в «Нью-йоркер», ей так и не удалось ничего опубликовать. Габриэла знала, что сама в этом виновата. Она не работала над текстами, как должно, и рассказы получились сыроватыми. Частые ссоры со Стивом из-за денег сильно отвлекали ее, а теперь еще это несчастье с профессором!.. Габриэла чувствовала, что, пока он не поправится, она вряд ли сумеет написать хоть строчку. Болезнь профессора полностью занимала ее мысли, и Габриэла мечтала только об одном — чтобы он скорее выздоровел. Если бы существовал какой-нибудь волшебный способ поделиться с ним своими силами и своим здоровьем, она бы с радостью сделала это, пусть даже ей пришлось бы поменяться с профессором местами.
Примерно через час профессор снова закрыл глаза и заснул, но часто просыпался, в тревоге ища глазами Габриэлу. Тогда она брала его за руку и утешала. Взгляд профессора Томаса был очень пристальным; он как будто старался внушить Габриэле какую-то мысль, однако это усилие быстро утомляло его, и профессор снова ненадолго засыпал. В эти минуты Габриэла принималась молиться так горячо, как она не молилась, даже когда была в монастыре. Ей никто не мешал — сестра, заступившая на дежурство нынешним утром, была не таких строгих правил, как предыдущая, и просила Габриэлу выйти из палаты только тогда, когда профессору надо было делать укол. Все остальное время Габриэла сидела рядом с ним и, шепча молитвы, вспоминала монастырь, сестер, матушку Григорию и раздумывала об их тихой силе, которая питалась неколебимой уверенностью в том, что Бог будет всегда любить и защищать их, что бы ни случилось. Сейчас Габриэле не хватало именно веры, которая могла бы провести через все испытания — и ее, и профессора Томаса.
Профессор все еще дремал, когда, ближе к вечеру, Габриэла наконец уехала домой, чтобы принять душ, переодеться и рассказать остальным, что происходит. Собственно говоря, никаких особых новостей не было: врач, совершавший обход, сказал ей, что состояние больного вроде бы стабилизировалось и что в ближайшее время ухудшение вряд ли возможно.
Уходя, Габриэла поцеловала профессора в щеку, но он даже не пошевелился. Она решила, что мистер Томас наконец-то крепко заснул. Это слегка ободрило ее, и по дороге домой она твердила себе, что профессор непременно поправится. Он сильный человек и будет бороться за жизнь, помогая врачам. Именно эти свои чувства она постаралась передать остальным пансионерам, которые с нетерпением ждали ее возвращения.
Услышав эти новости, миссис Розенштейн тотчас же засобиралась в больницу, чтобы тоже навестить профессора. Мадам Босличкова с воодушевлением заговорила о том, какой пищей следует кормить профессора, когда он вернется, и не пора ли уже сейчас закупать яблоки и другие свежие фрукты, чтобы отжимать из них сок и готовить протертое пюре. Каждый спешил высказать свое мнение по этому поводу, и в поднявшейся суматохе Габриэла не сразу заметила отсутствие Стива. Никто не знал, куда он ушел и когда вернется. Поднявшись к себе, Габриэла обнаружила на столе записку. Стив сообщал ей о том, что идет в Центральный парк — сыграть партию в теннис с одним знакомым, который обещал ему похлопотать насчет места. Эта записка еще больше подняла ей настроение. Габриэла как-то уверилась, что и у Стива дела наконец-то сдвинутся с мертвой точки, хотя, строго говоря, никаких оснований для подобного оптимизма у нее не было. Уже несколько раз Стив уезжал, чтобы посидеть в ресторане с «нужными людьми», но из этого так ничего и не вышло. Но сейчас Габриэла просто не хотела вспоминать об этом.
Войдя в ванную комнату, Габриэла включила душ и, стоя под его упругими, горячими струйками, снова задумалась о самом дорогом для нее человеке, который в это время боролся за жизнь в палате интенсивной терапии. Профессор был для Габриэлы больше чем другом, и она старательно отгоняла от себя мысль, что будет с ней, если она его потеряет. Вместо этого она рисовала себе радостные и счастливые картины, во всех деталях представляя возвращение профессора, раздумывала о том, что следует предпринять для его скорейшего выздоровления. Габриэла готова была сделать для него все, что только в человеческих силах, отдать до последней капли всю свою кровь, если понадобится. Бог послал ей этого удивительного человека, и Габриэла поклялась не допустить, чтобы Он забрал его теперь. Она считала себя в своем праве: Бог и так лишил ее всего, что было у всех обычных людей. Если бы профессор вдруг умер, она перестала бы верить в высшую справедливость.
Когда ближе к вечеру Габриэла снова приехала в больницу, мадам Босличкова и миссис Розенштейн как раз собирались уходить. Обе женщины были в слезах. Габриэла спросила, что случилось, и они рассказали, что профессору неожиданно стало хуже. Паралич правой стороны тела начал распространяться и на левую сторону, и профессор задыхается. Врачам снова пришлось подключить аппарат искусственного дыхания.
Это были тревожные вести. Когда Габриэла вбежала в палату, она сразу увидела, что профессору действительно стало хуже. Он выглядел крайне изможденным и очень усталым; черты его лица заострились, а лежащие на одеяле руки были совершенно неподвижны.
— Состояние профессора ужаснуло Габриэлу, но она постаралась собрать все свое мужество и заговорила с ним преувеличенно бодрым тоном.
— Мне сказали, что вы сегодня плохо себя вели, — промолвила она, садясь на знакомый желтый стул в изголовье его кровати. — Говорят, вы все время щиплете молоденьких сиделок за… мягкие места и не даете прохода медсестрам. Я от вас этого не ожидала, профессор, я считала вас воспитанным человеком…
Его глаза немного оживились, а потом взгляд профессора снова стал напряженным и мрачным. Но мистер Томас попыток приподнять руку и погрозить ей пальцем больше не делал. Аппарат искусственного дыхания не позволял профессору издавать никаких звуков. Габриэла вдруг осознала, насколько беспомощен сейчас этот человек и как близко он подошел к самому последнему пределу. Впрочем, она тут же сказала себе, что, несмотря на свой утомленный вид, профессор выглядит чуть менее бледным, чем раньше, В глубине души она понимала, что обманывает себя и что шафранно-желтый оттенок, появившийся на пальцах и на скулах профессора, не имеет никакого отношения к румянцу, который, случается, играет на щеках выздоравливающих.
Зная, что профессор слышит и понимает все, что она говорит, Габриэла принялась рассказывать ему о том, как они заживут, когда он вернется в пансион.
— Все будет замечательно. Я снова начну писать, — говорила она, — а вы будете разносить меня в пух и прах за пристрастие к таким словам, как «прелестный», «чудесный» и «очаровательный»… — Тут Габриэла улыбнулась. Она начинала свой монолог с некоторой принужденностью, но теперь разошлась настолько, что сама почти поверила в то, что говорит. Она даже рискнула — в шутку, конечно, — посетовать на то, что профессор уже давно не приглашал ее ни в какой ресторан, как это часто бывало в начале их знакомства.
— То, что в моей жизни появился Стив, — сказала она, — вовсе не означает, что мы с вами не можем
