устал не меньше его. Вдруг на лицо Дженни набежала тень, она погрустнела.
– Тристрам?
– М-мм.
– Как думаешь, то, чем мы занимаемся, – это хорошо?
– Конечно, хорошо. У меня никаких дурных мыслей в голове нет, а у тебя?
– Вроде нет, просто вспомнила, как к этому относятся другие, что бы они о нас подумали, если бы узнали.
Она положила руку ему на грудь.
– Ничего они не узнают и вообще они дураки – все вместе. Есть только ты и я, кроме нас с тобой никто ничего не понимает.
– А если они узнают?
– Будут слюной исходить от зависти или какую-нибудь дурость придумают.
– А родители?
– Родители – они и есть родители. Им только дай повод посердиться, скажешь, не так?
– Да, это точно. Почему же так устроено, что люди – такие глупые?
– Вот уж такие.
Она принялась поглаживать его по животу.
– Смотри. Больше становится.
– Знаю.
– А ты его остановить не можешь? Почему это происходит? А можешь его заставить?
– Не знаю.
– Он очень умный.
– У любого так.
– У любого?
– Если ты достаточно взрослый. Даже у меня так, Дженни.
– Правда?
– Ну да.
Он не заставил себя долго ждать. Понежился на боку – и хватит. Он отвердел, выпрямился, заострился. Дженни обвила его рукой, обвила мой пошатнувшийся разум.
– Какой умный, в жизни ничего умнее не видела.
– Не знаю.
– А что тебе не нравится?
– То, что потом весь мокрый – внизу. Дженни вспыхнула.
– Все равно, умный. Наверное, по-другому никак нельзя.
Ее рука продолжала скользить по окрепшему валу, бедра его задвигались в такт, он положил руку на ее плоть. Лежа вот так, со скрещенными руками, они напоминали дурацкие карикатуры, когда все кругом голые, но пытаются прикрыть интимные места друг друга. Но эти детишки и вправду решили дать волю рукам. Через полминуты они глубоко сопели в унисон, и Тристрам перекатился на нее. Она застонала, с губ ее едва не сорвалось «не надо», но, видно, произнести эти слова не хватило сил. Они явно намеревались совершить свой акт – прямо у меня перед глазами. Да, это тебе не рисуночки, не кино, не резиновые игрушечки – совокупление без дураков, крупным планом. А мой собственный вояка – МОЙ СОБСТВЕННЫЙ – вовсю бунтовал в штанах, требуя свободы, и я расстегнул молнию.
Бедра Тристрама ходили ходуном, Дженни постанывала под ним. Они хотели, чтобы у них получилось, получилось по-настоящему, а я достал моего Большого Джона из его ларца и дал ему подышать вечерним воздухом… я вцепился в него, глядя, как ворочаются и мнут друг друга детишки. Вдруг они остановились. Все звуки исчезли, Тристрам скатился с нее. Уже? Так быстро? Не может быть. В глазах Тристрама стояли слезы, Дженни была ошеломлена.
– Дженни, Дженни, прости меня. Я не знал, что нужно делать. И все испортил.
Я был готов плакать вместе с ним. Она нежно погладила его по руке.
– Ничего страшного. Это ведь первый раз, а я… я же девственница, да? Значит, ты должен прорвать эту штуку.
– Забыл. Это я во всем виноват. Только я.
– Нет. И я тоже. Надо было тебе помочь.
И я тоже. Привет, ребята, я виноват вместе с вами.
И они свернулись калачиком в объятиях друг друга. Им было плевать, что в этот вечер они не довели дело до конца. Они уютно приткнулись друг к дружке – счастливые, умиротворенные, довольные, а я сидел на холоде и держал в руках мой жалкий член. Им там тепло… он – отец и сын, она – мать и дочь. Я поежился, табурет подо мной скрипнул, и они это услышали.
– Слышал? – спросила Дженни. – Что это?
