«В тот же вечер узнал от Манюни, что шеф посылал к Архелае Толю Стоценко. Оказывается, ни на какой Север он не уезжал. Так где же он?.. По крайней мере, сам знаешь, о Стоценко ни слуху ни духу. Был у него на квартире – пусто. Соседи говорят, не видели его больше четырех месяцев. Через Манюню узнал о письме, полученном шефом от старухи – ты, наверное, знаешь об этом письме, – так вот – оно написано около четырех месяцев назад. Совпадение? Не знаю, что сотворила старуха с Толей Стоценко, но ты хорошенько подумай, прежде чем идти к Архелае.
Посылаю тебе тамус, чтобы легче думалось. К сожалению, не могу пожелать тебе успеха – лучше брось адрес.
Давно знаю тебя. Видимо, живешь неподалеку от старой карги и присматриваешься, чтобы действовать наверняка, но не забудь: Дятел не Толя Стоценко, в уме ему не откажешь.
Получил аванс. Завтра еду к шаману, брату того, что лечил титулованного Болвана, держи связь через Манюню. Это она отыскала чижика, чтоб я черкнул тебе письмо. Еремеев».
Милка наслаждалась тамусом. Увидев, что я свернул лист с посланием, вопросительно подняла брови.
– Угробит нас бабка. Пропал Толя Стоценко. Он был у Архелаи-Анны перед приездом Дятла. Говорили, что кооперативную квартиру получил где-то на Севере… Сгинем и мы с тобой.
– А почему директор не предупредил?
– Знать, были причины. Микстурка-то, что шефу в руки попала, видимо, перспективная. У него нюх на денежное дело. Опять же и аванс… Мне бы отказаться, когти рвать отсюда, а я, как завороженный, еще сильнее вязну. Азарт нутро грызет.
– А я не верю, что старуха наркотики стряпает. Не верю, и все тут. Словно в зарубежном фильме – мафия со старухой во главе семьи. Чушь какая-то.
– Странно все… Мое чутье говорит, все здесь как-то не так складывается: малость недоговорил шеф, что-то умолчал, утаил Дятел, о чем-то пронюхала Манюня. И все вместе – загадка, которую надо разгадать.
– В общем так, – сказала Милка. – Надо собрать шмотки и двигать к старухе. Угостим ее тамусом и посмотрим что почем. Что мы, словно цуцики, трясемся от страха перед бабкой?
Что тянуть время? Все равно мне не бросить этого дела. А Милена – она свободна в выборе, и пусть будет так, как будет. Хочет идти со мной – пусть не обижается на судьбу. И какая разница, один сгину или вдвоем? Некому будет отвечать за содеянное, конечно при условии тайного усекновения наших жизней. Однако и мысли дурацкие в голову лезут, и стыдно за себя.
– Давай договоримся твердо, что не будем есть и пить у старухи. Попросим Ваську, чтоб возил нам из магазина.
– Думаешь, отравит? Ерунда… Если потребуется, даст нам во время сна травки понюхать, чтоб усыпить как следует, и вольет в глотку все, что захочет…
4
Милка то и дело останавливалась и, заметив розоватую земляничку, скакала в лес. Иногда возвращалась с лепестком зелени, травинкой, стебельком. «Это от чего?» – спрашивала почему-то шепотом. «Конский щавель – вяжущее средство, от желудка… а это полынь, для аппетита… Пустырник – от гипертонии, его еще называют глухой крапивой. Если кого полюбишь, положи лист пустырника в карман и носи, пока не высохнет и не искрошится в пыль, сыпани этой пылью в глаза возлюбленному, и он присохнет к тебе». – «Только один лист? – спросила Милка, пряча в брючный карман „присуху“. – Кто как, а я верю в приворотные зелья. Подруга влюбилась в одного поэта…» Она с веселым оживлением стала рассказывать очередную историю, а я стал думать о встрече с Архелаей-Анной. Вариант с двойниками отмел: Дятел и Стоценко наверняка использовали его, и, надо сказать, без результата. А представлюсь-ка я ей старателем. Мне не надо будет опасаться, что она подловит меня на лжи. Пусть видит меня насквозь. Да и повинную голову меч не сечет.
Чем ближе мы подходили к дому ворожеи, тем серьезнее делалась Милка. Вот она остановилась, достала носовой платок, вытерла потное лицо и, посмотрев на меня, привязала платок к ветке дикого боярышника.
– Знак того, что я была здесь, – сказала она.
Она определенно мужественная женщина, раз уже готовится к возможным бедам. Скорее всего, она сейчас вспомнила о Дятле, Стоценко, примерила их судьбы на себя… «Военная женщина, надежная, как „Т- тридцать-четверка'», – говаривал Еремеев об одной из своих знакомых… А моя «военная женщина» вскоре повеселела. Вновь скакала за земляникой, рассказывала о своих школьных и институтских приключениях и хохотала, показывая на меня пальцем: «Попрошу старуху, чтоб присушила тебя ко мне. Побегаешь тогда!» – «Я же старше тебя. На молодых будешь заглядываться через десяток лет».
– Боязно мне, – скисла вдруг Милка. – Я мнительная.
Как мог, успокоил ее, прижал к груди, по голове погладил, поцеловал в шею около уха.
– Даже белья запасного с собой нет, – вздохнула она.
– Завтра опустим письмо в наш тайник и оставим денег – Василий, думаю, купит что-нибудь.
Остаток пути мы проделали молча.
Худой мужчина занимался прополкой. Увидев нас, отбросил тяпку, выпрямился. Потер поясницу кулаком. Подошел к нам, поочередно осмотрел с головы до ног и попросил говорить тише.
– Спит бабка… Лечиться пришли? – спросил он.
– Вроде того, – ответил я, неопределенно разведя руками.
– А у меня, как говорится, последняя надежда.
Даже запах, исходивший от него, напоминал о присутствии где-то рядом покойника. Милена отвернулась, прикрыв нос ладошкой.