Вернувшись в спальню, он подбросил свежее полено в очаг, сел на ложе, опершись о стену, и вскоре задремал. А когда очнулся, оказалось, что Нимрод успел состряпать скромный но сытный ужин, приволочь из крога столик, сервировать, придвинуть к столику два ховлебенка, и на одном из них сидит Ширин и жадно ест, а Нимрод стоит рядом и выговаривает ей:
— Вот ты говоришь, неверные. А между прочим великий Като-старший всегда говорил, «Считаю, что Кархваж подлежит разрушению».
Гостемил сосредоточился, собрал остатки сил, и поднялся на ноги одним движением. Ему хотелось показать Ширин, что он крепок и неутомим, и не хотелось демонстрировать слабость. Что это, подумал он, оценивая свои желания со стороны. Интересно. Ни перед одной женщиной я не павлинил. И кряхтел, и ныл, когда уставал — даже в молодости. А тут — вдруг такое. Ширин подняла на него глаза, но снова опустила и продолжила трапезу. Сутулится, нагибается к еде, это нехорошо, подумал он. Он встал рядом со вторым ховлебенком.
— Это что там в кувшинах? — спросил он.
— Это свир, болярин, — ответил Нимрод, притворяясь сокрушенным. — Как есть, бодрящий свир.
— Ты ведь знаешь, что свир мне пить нельзя.
— Вина в этом городе нет. Все выпили. И даже пива нет.
— А во втором кувшине?
— Вода. Мне сказали — родниковая. Сомнительно. Но ты все равно пей. Вдруг не схватит тебе живот.
— Сейчас как дам по уху.
— Вот господин мой проснулся, — сказал Нимрод, обращаясь к Ширин и радуясь. — Он часто спит теперь, старый стал.
— Нимрод, выйди, — велел Гостемил.
— И сварливый, — добавил Нимрод, выходя.
Гостемил продолжал стоять рядом, молча. В конце концов Ширин замедлила жевание и подняла к нему лицо.
— Я страшно голодная, — сказала она.
— Это бывает, — Гостемил улыбнулся, стараясь улыбаться по-отечески, и не зная, насколько хорошо у него получается.
— А почему ты не садишься?
— Потому, что ты меня не пригласила.
— Куда не пригласила?
— Не пригласила присесть. Обычно мужчина спрашивает у женщины разрешения присоединиться к ужину. А если не спрашивает, женщина сама должна — либо пригласить сесть, либо отказать.
Ширин непонимающе смотрела на него.
— Ну так что же, — сказал он сердито. — Либо ты меня приглашаешь, либо вели мне убираться. Но скажи хоть что-нибудь.
— А как тебя пригласить?
— Вопросом.
Большие серые глаза под черными бровями мигнули.
— Каким вопросом?
— Ну, как же… «Не угодно ли присоединиться».
— Не угодно ли?
Гостемил любезно кивнул, сел напротив, и подняв кувшин со свиром, любезно предложил:
— Не желаешь ли?
Она снова перестала есть и уставилась на него.
— Я говорю, не хочешь ли выпить свира?
— Это свир?
— Да.
Она отодвинулась от стола вместе с ховлебенком, будто змею увидела.
— Зелье неверных! Яд! Никогда!
Либо она не поверила Нимроду, когда он рекламировал свир, либо не слушала его.
— Да я ведь не заставляю тебя его пить, — заметил Гостемил, наливая свир себе в кружку. — Просто предложил.
Некоторое время она следила за тем, как он пьет и ест.
— Очень у тебя ловко… получается, — призналась она.
— Что именно?
— Как ты ешь. Ничего не роняешь, не… — она замолчала. Подумав, добавила, — Я тоже так хочу… уметь…
Гостемил пригласительно кивнул, и она снова придвинулась к столу.
— Распрями спину, — сказал он. — Придвинься еще ближе, и распрями. Вот, правильно. Локоть со стола убери. Никогда не касайся стола локтями, так едят только самого подлого ранга купцы и тати. Нож возьми в правую руку… о, бовина санкта… оботри правую руку вот этой тканью.
— Мокрая.
— Да, ее Нимрод специально намочил. Теперь бери нож. Нет, не в кулак, а вот так… Смотри. Большой палец с одной стороны, указательный палец сверху. Правильно. Придерживай левой рукой… двумя пальцами… кость. Да. Теперь отрезай. Нет, мельче и тоньше. Правильно! Нет, не с ножа. Сними с ножа. Правильно. В рот клади двумя пальцами. Если не можешь — значит, много отрезала. Когда жуешь, рот держи закрытым.
— Это невежливо.
— Почему?
— Потому что хозяин может подумать, что… не очень вкусно…
— Это не страшно. Страшно, когда чавкают.
— Чавкают?
— Жуют с открытым ртом, звучно, роняя слюну. Закрой, закрой рот. Жуй медленнее. Вот, теперь на тебя приятно смотреть! Нет, не вытирай рот рукой. Только тканью. Стой, стой. Когда вытираешь рот, сперва нужно положить нож. Нет, не так… не рядом с блюдом, и не в блюдо… и не втыкай его… да подожди же ты! Куда ты так спешишь… Вот так, смотри… на край…
Она действительно старалась, и Гостемилу пришлось скрывать свою радость по этому поводу. Эка девушка видная получилась, подумал он. Плечи широковаты. Мужчинам скорее всего она не нравится — так ведь это даже лучше. Будет за мной ухаживать в старости. Будем мы с нею жить душа в душу. Я буду ей читать Вергилия. А для хвоеволия заведу себе холопку. И Ширин будет относиться к этой моей слабости с почтением и пониманием. Впрочем, слишком много понимания — плохо. Нет, пусть они друг друга ненавидят, но только чтобы тихо.
А ведь у нее еще и брат есть. Мой сын. Что-то он мне не понравился. Не сумел произвести на отца хорошее впечатление, а ведь первое впечатление — самое сильное. Что же это он.
Вот посплю, а к утру она оттает и расскажет мне про судьбу свою. Возможно, она думает, что судьба у нее исключительная, и больше ни у кого такой судьбы нет. Кто же это научил деток моих по-славянски так лихо говорить, почти без акцента? А Зиба… Ну, завтра утром за завтраком все узнаем.
А вот спать с ней в одной комнате я все-таки не стану. Во-первых, я тоже хочу произвести впечатление, но мне пятьдесят два года, и я храплю во сне. В начале сна, во всяком случае. Кроме того, ложе тут только одно. Как щедрый душою, я, конечно же, уступлю его дочери. Но на полу спать — ночью продует, а на завтра меня скрутит всего… нет… Пойду к холопам. Потесним их. А может, комната есть у Татьяны свободная?
Завтра сразу после завтрака пойду в детинец и освобожу Шахина. Да. Шахин значит — сокол. Сокол ясный. Нет, сокол ясный — это я. (Он чуть приосанился). А Шахин — так… подсокольник… плохо воспитан… дерется… На отца руку поднял… Может, в Киеве ему понравится.
— Как ты думаешь, Шахину понравится в Киеве? — спросил он.
— Нет.
