— На ложе врага?
— Ширин, послушай, — сказал он устало. — Что нужно сделать, какое чудо сотворить, чтобы ты не стояла колонной дорической посреди комнаты, а сидела — на ложе, на ховлебенке, на полу?
Она недоверчиво и зло на него посмотрела.
— На пол можешь сесть?
— На пол могу.
Гостемил еще раз поднялся, подошел к очагу, кинул в него четыре полена, развел огонь.
— Садись на пол здесь, возле огня, сейчас будет тепло. Кто научил тебя так резво болтать по- славянски?
Она села на пол у очага. Ничего не ответила. А ведь мне нельзя даже задремать, подумал Гостемил. Она меня тут же зарежет. Мне всегда хотелось иметь дочь, признался он самому себе.
— Завтра мы освободим твоего брата, — пообещал он ей, подталкивая ховлебенк к очагу.
— Освободим?
— Да.
— А меня? В… рабство?
— Ты что, какое рабство. Ты моя дочь. Как же я дочь свою — в рабство?
— Сам будешь ети? — зло и с презрением спросила она.
У Гостемила округлились глаза.
— Ты, Ширин, шутишь так, что ли? Я — собственную дочь… Ты что!
— Мать нашу ты насиловал, так почему не дочь?
— Постой-ка. Я? Насиловал Зибу?
Она не ответила. Скривила презрительно упрямые пухлые губы.
— Постой, постой. Получается, что… он… продал жену в рабство, а потом и убил, за то, что ее изнасиловали?
— За осквернение неверным.
— О!
— Это справедливо.
— Чем справедливо, Ширин?
— Женщине должно умереть, но не позволить неверному себя осквернить. И если ты до меня дотронешься, я тебя убью. А потом себя.
Убей лучше моего повара, а то он зануда и бездельник, хотел было сказать Гостемил, но не сказал, вовремя сообразив, что просьбу могут воспринять всерьез.
— Ширин, — сказал он. — Я похож на человека, который насилует женщин?
Она поняла вопрос превратно.
— Ты и есть человек, который насилует женщин.
— Я не насиловал твою мать!
— Правда? — она улыбнулась, с еще большим презрением. — А мы у нее появились просто так, или, как у неверных заведено — непорочным зачатием?
— Мы случайно встретились в Константинополе и провели вместе неделю. Никто никого не принуждал!
— Ты лжешь, — сказала она, и Гостемилу захотелось дать ей пощечину. — Моя мать не могла добровольно иметь сношения с неверным.
Помолчав, остыв, Гостемил сказал:
— Что ж. Каждый выбирает себе сам, во что ему верить. Твой выбор — он за тобою и останется, я не могу тебе запретить верить в то, что твоя мать не могла переспать с неверным, и что всех неверных нужно уничтожить, а их дома сжечь. И что люди, убивающие жен за измену, поступают правильно. И что убиваемые жены с ними согласны. И что твой удел — нести всю жизнь печать дочери неверного. Это все простые правила, их легко запомнить и понять. Вот только жить с ними не очень удобно, а навязывать их другим глупо. Я бы хотел свозить тебя и твоего брата в Киев. Походить с вами по городу, посмотреть на восход солнца. Но если это невозможно, то, что ж, да будет так.
— А что будет после Киева? — спросила она мрачно.
— После? Откуда мне знать. У меня есть эйгор под Муромом, а наследников до сих пор вроде не было. Пожили бы в эйгоре… наверное…
— Ты хочешь, чтобы я жила у тебя…
— Хочу или нет, но ты моя дочь, и, очевидно, наследница… как и твой брат…
— Ты не лжешь?
Соблазн поверить был, очевидно, силен. Гостемил пожал плечами.
— И я… — сказала она, — … смогу… жить, как живут… славянки?
— А как они живут?
Ширин помедлила.
— Привольно, — сказала она. Еще подумав, она добавила, возможно не очень понимая значение выражения, — Шляются где попало. — И еще помедлила. — Выбирают себе мужей. — (Гостемил улыбнулся). — Не прикрывают лицо и волосы. Ходят в гости к кому хотят. Если это действительно так, как мне… говорили. Наверное, это все ложь. Да. Неверные всегда лгут.
— Все время лгать невозможно.
— Неверные лгут. Все время.
— Ты много неверных встречала в жизни?
Она молчала.
— Знаешь, Ширин, по-моему, тебе нужно поесть. Ты проголодалась, и потому сердита. А время вечернее. Давай поедим чего-нибудь?
Она молчала. Гостемил поднялся, подошел к двери, открыл, послушал, как кричат и празднуют в кроге, и позвал:
— Нимрод! Нимрод, леший тебя заешь!
Нимрод появился и встал перед хозяином, пытаясь заглянуть в спальню.
— Нимрод, друг мой, — сказал ему Гостемил. — Посмотри, нет ли на кухне чего съестного, или приготовь, и принеси сюда. Нет, не нужно сейчас беседовать со мною, иди.
Он закрыл дверь и оглянулся на Ширин, стоящую с обнаженным свердом в руке.
— Это не игрушка, это мой сверд. Чужое брать нехорошо, — сказал он, воспитывая. — Положи. Порежешься еще!
— Сейчас ты меня отсюда выведешь, — серьезно сказала она. — Доведешь до… там, где конь стоит. И я тебя не убью. Просто уйду.
— Хорошо, — холодно согласился Гостемил. — Только сверд вложи в ножны, пожалуйста.
— Не хитри, неверный.
Гостемил пожал плечами, но все-таки повернулся и открыл дверь. И посторонился.
— Нет, вернись, возьми свечу, и иди впереди.
Он послушался, и ее это, наверное, вдохновило. Детям вообще бывает ужасно приятно, когда взрослые им подчиняются. Так приятно, что даже поверить трудно — сказала, а он послушался! Гостемил вышел из спальни и направился к черному ходу. Ширин следовала за ним почти вплотную. Они вышли на задний двор. Уперев острие в спину Гостемилу, Ширин сказала:
— Вон конь стоит.
Гостемил подошел к нерасседланному коню.
— Не двигайся, — сказала Ширин.
Сама она тоже остановилась — раздумывая. Гостемил, решив проигнорировать приказ, отстранился, отошел в сторону, развел руками — мол, тут уж ничего не поделаешь. Ширин забралась в седло и посмотрела на Гостемила долгим взглядом, будто решаясь на что-то. Спрыгнула на землю, подошла к нему. Гостемил и бровью не повел, только прикрыл от легкого ветра свечу в руке, чтобы не бродить потом в потемках по проходам. Ширин присела на корточки и, глянув ему в глаза снизу вверх, положила сверд на землю у его ног. И распрямилась. Гостемил покривился, повернулся к ней спиной, и пошел себе к двери.
