сладкое есть, Семяшко. От сладкого толстеют и замедляются. И разные другие хвори приключаются.
— Так сколько же стоит твое молчание, болярин? — спросил Семяшко. — Спрашиваю я из любопытства.
— Знаешь, Семяшко — не приценивался я к своему молчанию до сих пор. Даже странно. Наверное дорого, поскольку поговорить я люблю страсть как! В этом ты убедишься скоро.
— Не без того, — заметил Семяшко.
— Отец, позволь мне самому его…
— Молчи, Ковыль. Ты уж наделал дел сегодня, хватит. А теперь, болярин, я сам скажу тебе, сколько твое молчание стоит.
— Скажи, буду признателен.
— Оно бы не стоило ничего, если бы мы тебе прямо сейчас вырвали бы язык и выкололи глаза. Но ты, наверное, грамотный, писать умеешь.
— Давно не писал.
— Это все равно. Да, так вот. Язык тебе вырывать бесполезно. Также, можно вырезать половину твоей родни, и пообещать вырезать вторую половину, если ты рот раскроешь. Тут беда в том, что родни у тебя толком нет. Есть какие-то дальние Моровичи, где-то, леший его знает, где… в Тмутаракани, что ли. То есть, нет, в Искоростени, конечно же. Древляне.
— Дериваряне, — поправил Гостемил, строго нахмурясь.
— Это все равно. Тебе до них дела нет, понимаю. Можно было бы завалить тебя золотом до ушей, но мне, как твоему поверенному, известны все твои дела. К излишествам ты, судя по всему, равнодушен — а это значит, что потребуется много золота, чтобы вскружить тебе голову, а я давеча поистратился. Можно было бы также просто женить тебя на одной из моих дочерей — а у меня их целых три на выданье. Тогда я заплатил бы свадебные издержки — скажем, пятьдесят кун серебра. Но тут уж мои собственные предубеждения действуют — не хочу я с тобою родниться, болярин! Ибо с Моровичами у меня старые счеты. По милости твоего дяди отец мой тридцать лет в остроге отсидел. Да и противно мне родниться — с подлецом. А ведь ты подлец, болярин. Приехал, нашел дурака — сына моего, и все у него выведал, выдавая себя за другого.
— Я не подлец, — возразил Гостемил. — Просто я коварен очень.
— Остается, болярин, одно — порешить тебя тут же. Ты не бойся, это быстро. Но в доме моем смертоубийства не допущу! Выведут тебя в лесок, рубанут несколько раз топором, да и закопают. Ты, вроде бы, христианин, а церковь мы здесь пока что не завели — не обессудь. Но, если хочешь, могу священнику сказать — черниговский сбежал, так муромскому скажу, как будет случай, чтобы… как бишь у вас это называется?… помянул тебя. Что-то в этом роде. Но вот что, болярин. Умереть ты можешь быстро, а можешь и медленно. Это мы тоже умеем. И если не хочешь медленно, то возьмешь ты хартию чистую, стило я тебе дам, и, поскольку ты грамотный, напишешь дарственную на имя купца Семяшки. Мол, ушел я в монахи, не ищите, наследников у меня нет, посему Семяшко распорядится — что на церковь, что смердам. Я вижу, сомневаешься ты, болярин. Что ж, сейчас тебя возьмут под белы руки, отведут вон туда… там есть удобное помещение… и устройства всякие для зажима конечностей, растягивания суставов, и прочая. Объяснят, что к чему — самую малость. Потом вернешься и напишешь.
Он подал знак — трое из примерно дюжины парней приблизились к Гостемилу и встали у него за спиной.
— Проводите болярина, — сказал, улыбаясь, Семяшко.
Большая рука с некрасивыми ногтями и короткими толстыми пальцами легла Гостемилу на плечо.
Гостемилу это не понравилось. Он схватил руку за запястье и, вскакивая на ноги, сжал и крутанул ее вбок. Треснула кость. Второй парень махнул топором — Гостемил увернулся, и топор вонзился в ховлебенк. Гостемил ударил коленом в нагнувшееся вслед за топором лицо, выдернул топор, и хлестнул третьего молодца по скуле свободной рукой. Тот закачался и упал на спину. Той же рукой Гостемил перевернул стол на Ковыля, шагнул вперед, выбил ногой из-под Семяшки ховлебенк, схватил его за волосы, приподнял, и приставил острие топора главарю разбойников к горлу.
— Рубите его! Рубите! — закричал Семяшко.
— Двинетесь — я перепилю ему шею, а потом будет весело, — предупредил Гостемил. — Ляжете вы все, даю вам слово, и половина из вас никогда больше не поднимется.
И все-таки один из оставшихся стоять на ногах решился — подошел сбоку и чуть сзади. Взлетел вверх топор. Гостемил ударил парня наотмашь тыльной стороной левой руки и чуть отодвинулся. Парень потерял равновесие, и Гостемил, поймав его за плечо, пинком вогнал его в стену с такой силой, что слышно было, как щелкают хрящи и ломаются кости. Парень бесформенной массой осел на пол.
— Вы что же, правда хотите подраться? — спросил Гостемил. — Так бы и сказали. Чего ж меня было дразнить понапрасну.
Он отпустил Семяшку, воткнул топор в стену — лезвие ушло в дерево пальцев на семь — и поднял опрокинутый длинный и тяжелый ховлебенк.
Восемь человек переминались с ноги на ногу, но все-таки рассредоточились, встали полукругом, взяли топоры на изготовку. Гостемил пугнул их один раз, другой, а потом пошел в атаку. Те, что стояли справа от него, стали заходить ему за спину, но гридница была просторная. Взмахом ховлебенка Гостемил достал двоих, переместился, ткнул одного торцом. Один из стоящих сзади метнул топор и попал топорищем в одного из стоящих спереди. Гостемил крутанулся вместе с ховлебенком, и еще один малый упал без сознания.
Ковыль выбрался из-под опрокинутого стола, тряхнул головой, и кинулся в угол — там стояли колчан со стрелами и лук. Гостемил поставил ховлебенк на торец и вытащил сверд. Четверо стоящих на ногах предприняли еще одну попытку, кинувшись на Гостемила скопом и отчаянно крича. Гостемил отступил за стоящий на торце ховлебенк — один из топоров вонзился в толстую доску. Еще один топор ударил сбоку — Гостемил отскочил и перерубил держащую топор руку. Раздался истошный крик, и трое невредимых пришли в ужас. Перед ними стоял не человек — а какое-то непонятное, огромное существо, похожее на человека, герой каких-то небывалых древних саг, неуязвимый, разящий, безжалостный. Они остановились. Гостемил почувствовал спиной движение и отскочил в сторону. Стрела прошла в двух пальцах от ховлебенка и вонзилась одному из троих в горло. Гостемил еще раз переместился, и вторая стрела вонзилась в ховлебенк. Ковыль стрелял метко. Если бы Гостемил продолжал стоять к нему спиной, сын Свистуна убил бы его третьим выстрелом. Но Гостемил, отпугнув двух оставшихся противников взмахом сверда, переместился за ховлебенк, приподнял его и, держа вертикально и пользуясь им, как щитом, быстро двинулся к Ковылю. Ковыль не успел выйти из угла — пошел боком вдоль стены, и Гостемил с размаху припечатал его к ней все тем же ховлебенком. Ковыль упал и застыл неподвижно.
Гостемил обернулся и сделал шаг по направлению к двум, стоящим с топорами. Оба тут же бросили топоры и бросились бежать вон из гридницы.
Сперва Гостемил подумал, что Свистун успел ускользнуть, но, окинув помещение взглядом, увидел главаря разбойников, жмущегося к стене. В суматохе его задели топором — повредили бедро. Свистун пытался, хромая, идти в правильном направлении — к двери. Гостемил шагом дошел до него и ухватил за шкирку левой рукой.
— Надеюсь, в нас никто не будет стрелять, когда мы отсюда выйдем, — сказал он.
Свистун застонал. Гостемил еще раз оглядел помещение. Оставив Свистуна, он подошел к печи, потрогал стоящий рядом с ней закупоренный кувшин, принюхался. Вложив сверд в ножны, он поднял кувшин и с размаху жахнул его об пол. Черная густая жижа разлилась по полу. Вынув из печи тлеющий уголек, Гостемил кинул его в жижу. Загорелось ярко и весело. Гостемил отступил, некоторое время смотрел на языки пламени, а затем снова подошел к Свистуну.
— Пойдем, что ли, — сказал он просто.
Свистун молчал. Гостемил вывел его, ковыляющего и постанывающего, из дома и потащил к стойлам. Свистун перестал передвигать ногами, но это не замедлило Гостемила — взяв главаря за предплечье, он доволок его до нужного стойла и бросил на траву.
— Болярин, — сказал Свистун, мыча, но и усмехаясь недобро. — Болярин, я сдохну сейчас, у меня бедро кровоточит. Мне нужно перевязать бедро.
— Сдохнешь — не велика беда, — заверил его Гостемил.
