отображать то, что было на самом деле.
— Назови такую летопись, — предложил Нестор.
— Назвать? Ну… Вот Плутарх, к примеру…
— Это было давно, отец. Что там было на самом деле — кто ж его сейчас разберет. Наверняка многое из того, что там написано, Плутарх придумал сам.
— А Библия?
— Библия — не летопись.
— Я не об этом.
— А о чем?
— О заповеди. Есть такая, если помнишь — «Не лжесвидетельствуй».
— Нет.
— Что — нет?
— Не так там написано.
— А как?
— «Не лжесвидетельствуй на ближнего своего».
— И что же?
— Рюрик — он мой ближний? Я его не видел никогда. Я даже не знаю, был ли он на самом деле.
— По-моему, тебя надо просто выпороть хорошенько, — сказал Хелье. — Ладно. Скажи мне только — зачем ты все это пишешь?
— Не понял.
— Просто для хвоеволия, или славы возжелал? А может, ради денег?
— На спор.
— На спор, на спор… Это такая шутка? — спросил Хелье.
— Нет. Просто как-то, года три назад…
— Ну, ну?
— Был я в детинце… ты был в отъезде…
— Так. И?
— Зашла речь о Летописи Торбьорна. И я сказал, что там много неточностей и стиль корявый.
— Продолжай. Только потише, а то тут оборачиваются, мы им проповедника слушать не даем.
— Ярослав к этому прицепился.
— Он присутствовал? Продолжай.
— Он мне сказал, что раз я такой умный, так не написать ли мне свою летопись. Я ему говорю — что ж тут такого сложного? Он говорит — вот триста гривен, я тебе заплачу, если допишешь до времен Святослава. И добавил — боюсь, что эти триста гривен ты никогда не получишь.
— Так. Дальше.
— Меня это задело.
— И с тех пор ты…
— Оказалось труднее, чем я думал, но не намного. Уж почти закончил. Пришлось перечитать много разного…
— Боюсь я, Нестор, что разговор шел вовсе не о трехстах гривнах.
Нестор промолчал.
— Боюсь, — продолжал Хелье, — что Элисабет строила тебе глазки, а ты и растаял.
— Хуже, — сказал Нестор.
— Что может быть хуже?
— Князь сказал, чтобы я в детинце больше не смел появляться, ибо по жизни ничем не занимаюсь, и человек я никчемный. Я ему сказал, что, напротив, занимаюсь, и что я летописец. Глупость сказал, понимаю. Но сказал. Вот он и прицепился — напиши, тогда прощу.
— Прощу — за что?
— Застал он нас с Элисабет тогда… мы с ней целовались…
— Листья шуршащие…
Хелье сперва испугался, а затем ему стало смешно.
— Ладно, — сказал он. — Послушаем, чего он там болтает.
Меж тем Бенедикт искусно плел свою проповедь — время от времени добавляя лестную фразу, совершенно невзначай, по адресу — то парижан, то женщин, то короля, вставляя время от времени забавные случаи из жизни.
— Ходил я тут по городу, — разглагольствовал он, — расспрашивал людей. К примеру, сказали мне, что Церковь попустительствует нищим, и что нищие, коим Церковь обеспечивает неприкосновенность, даже платят за это Церкви налог.
По помещению прошел шепот — действительно, слухи такие ходили по городу, но как узнал о них римский проповедник, только вчера к нам прибывший — не на самом же деле он ходил по стратам, расспрашивал прохожих! Да и чего их расспрашивать — не скажут ведь, ибо в первую очередь подумают, что спрашивающий — спьен.
— Не скрою от вас, дети мои — Церковь может и рада была бы обложить нищих налогом, если бы хотя бы часть этого налога можно было бы с них получить. Может в Париже нищие особенные и с радостью расстаются с деньгами, не знаю.
Аудитория захихикала.
— Слов нет — на стратах кругом попрошайки, по страту не пройти. Добрые парижане думают, что попрошайки эти работать не хотят, а денег за день собирают столько, что ремесленнику за месяц не заработать. И подавать им поэтому противно. Есть тут один момент, мне лично не очень понятный. Если, как они утверждают, доход нищих в несколько раз превосходит доход ремесленников, то как же это в Париже до сих пор сохранились ремесленники?
Аудитория засмеялась.
— Рекомендую каждому, — сказал проповедник, — кто думает, что нищие богаче его, стать нищим. А что? Работать не надо, денег прорва. Попрошайничество грехом не является…
Смешок прошел по аудитории.
— Не является, — повторил проповедник. — Ни великим, ни малым. Вон там, у входа, тумба стоит, а в ней прорезь сделана — для пожертвований…
В окружении двадцати охранников на остров прибыл король Анри Первый. Толпа было закричала восторженно, но король, идя ко входу церкви, делал круглые глаза и прикладывал палец к губам, указывая на церковь — мол, не мешайте говорить человеку. Первые ряды, хихикая, передавали это вторым. В самой церкви слегка потеснились, давая королю дорогу. Король — двадцатидевятилетний, стройный, ухоженный брюнет в охотничьем костюме, с римским профилем, скромно встал в углу церкви. Все оборачивались, но он только делал строгие глаза и отрицательно качал головой — парижане были его друзья, и он таким образом просил их, друзей, не перебивать приезжего, а вместе слушать.
Приезжий же сделал вид, что ровно ничего не заметил.
— И на детей мне жаловались — церковь должна детей вразумлять! Так мне сказали. Это мне тоже не совсем понятно. В этом таиться какой-то скрытый смысл, по-моему. Как это — вразумлять? Иди мол, сюда, чадо, я тебя сейчас вразумлю, так, что ли? Ну, стал я добиваться — а что, собственно, дети делают не так. А мне сказали — а Заповедь нарушают. Я их спрашиваю — какую по счету? А они говорят, счета не помним, но это та, в которой говориться, что родителей надо слушаться.
Некоторая часть аудитории засмеялась.
— Нет такой заповеди, — сказал проповедник.
Другая часть аудитории заволновалась.
— Как это нет?
— Да как же!
— Да на прошлой проповеди…
— Есть, — сказал проповедник веско, — заповедь — «Чти родителей своих». Стал я… тише, тише, дети мои… стал я допытываться — что же все-таки имеют в виду родители, когда говорят, что дети у них непослушные. С непослушанием ведь бороться — не забор строить, а проще гораздо. Розгой несколько раз,
