руки и представили на допрос.
– Так, а ты что, братец, делал на площади? – с ядовитым выражением спросил его Николай Павлович.
– Respirй l’air de la libertй![58] – ответил Бестужев, сел на ближайший стул и положил ногу на ногу.
– Как же ты смеешь сидеть в присутствии своего государя?! – с искренним изумлением спросил Николай Павлович, поднимаясь в кресле, и вдруг пронзительно закричал: – Встать!
– Извините, ваше высочество, устал, – спокойно ответил Бестужев и даже не пошевелился.
– Величество, а не высочество! – крикнул Николай Павлович. – Слышишь ты, величество!
– А пошли вы… ваше величество!
Николай Павлович по-дурацки улыбнулся и рухнул в кресло.
Тем временем Александр Одоевский писал, сидя в караулке за бутылкой шабли, пожалованной императором: «Заимствовал я сей нелепый, противозаконный и на одних безмозглых мечтаниях основанный образ мыслей от сообщества Бестужева и Рылеева. Единственно Бестужев и Рылеев совратили меня с прямого пути. До их же знакомства я чуждался сими мыслями…»
На поручика Панова в главном вестибюле набросились с упреками Татищев и Голенищев-Кутузов, убийцы императора Павла.
– Злодейство какое: посягнуть на жизнь самого государя! – говорил Татищев. – Да вас, сударь, мало четвертовать!
– В семье не без урода, – сокрушался Голенищев-Кутузов.
– Да что вы кричите, господа? – отвечал Панов. – Если бы вы были теперь поручиками, то непременно состояли бы в тайном обществе!
В комнате дежурного офицера ожидали допроса лейб-гренадер Сутгоф и моряк Беляев.
– Какой сегодня день? – спросил Беляев.
– Да уже вторник, – сказал Сутгоф.
– Сегодня у Тютчевых обед. Вот уж действительно, нет худа без добра: хоть к Тютчевым сегодня на обед не идти – и то дай сюда.
В начале салтыковской лестницы безмятежно спал на банкетке двадцатичетырехлетний поручик лейб- гвардии Финляндского полка Николай Цебриков, немного знавшийся с декабристами, но взятый за то, что четырнадцатого числа он кричал гвардейским морякам: «Куда вас несет, сукины дети!» – что было истолковано одним полицейским чином как команда атаковать.
Между тем допросы шли своим чередом. Перед столиком Левашова нарочито вольно стоял князь Оболенский, который, впрочем, отвечал генералу основательно и охотно.
– Правда ли, что Якубович, обещаясь убить императора, скрежетал при этом зубами?
– Точно не помню, но, кажется, скрежетал.
– При обыске у Бестужевых была найдена колода игральных карт, в коей обнаружены подозрительные комбинации. Что значит следующий подбор карт: трефовый король, туз червей, туз пик, десятка пик и четверка бубен?
– Не знаю, что и сказать, ваше превосходительство…
– А по нашим соображениям, этот порядок карт означает замысел поразить государя в сердце утром 14 декабря.
Оболенский посмотрел на Левашова, немного наклоня голову, внимательно и нелепо.
– Хорошо. Правда ли, что смоленский помещик Петр Каховский в своих речах неоднократно оскорблял особу его императорского величества?
– Правда.
– Некоторые ваши сообщники показали, будто Рылеев хотел поджечь Санкт-Петербург; правда ли сие?
– И это правда.
Из дворца большинство арестованных переправляли через Неву в Петропавловскую твердыню и размещали по казематам, со дня основания не знавшим такого многолюдства и тесноты. Комендант крепости генерал Сукин, глухо постукивая своей деревянной ногой, встречал арестованных по-хозяйски, деловито- радушно, и при этом слегка журил незнакомых, а знакомым со слезою в голосе говорил:
– Наш новый ангел – преблагороднейшей души человек, вы только, голубчик, не запирайтесь. Выдавайте всех, к чертовой матери! И оставьте, ради Христа, ваши республиканские предрассудки; Россия – это такая лапландия, что ее только в кулаке и держать!
Михаила Бестужева за строптивое поведение на допросе заковали в кандалы и поместили в самую холодную, угловую, камеру Александровского равелина. Потолок тут был сводчатый, низкий, белый, похожий на внутреннюю гробовую обшивку, маленькое решетчатое окошко под потолком, замазанное мелом, давало так мало света, что едва различалась узкая деревянная койка, рядом с ней стол, стул и в углу у двери – отхожая бадейка с поржавевшими обручами; на стене было нацарапано чем-то острым:
В камере было так студено, что хотелось сжаться в комочек и умереть.
Между тем победители продолжали рыскать по Петербургу. Сообразуясь с приметами Вильгельма Кюхельбекера, составленными его приятелем Фаддеем Булгариным, в ресторане близ Красного Села схватили безвинного помещика Протасова, который, впрочем, не был этому удивлен, так как накануне он собственноручно переписывал к себе в тетрадку двусмысленные стихи. Приехали к Рылееву в дом Русско-
