намеревался взять эту монтировку, чтобы Славке череп проломить, чтобы мы и за убийство еще ответственные были, вместо того чтобы пионерские ориентиры разрабатывать. Нет, товарищ Смола, слишком все просто у вас. Так дело не пойдет, товарищи! Не штаны с нас поснимают, а за решетку всех пересажают, если мы порядка не наведем!
— А я бы Славку отметила в приказе за героический и настоящий мужской поступок, — тихо сказала Светлана Ивановна.
— Он самовольно ушел из интерната, — возразила Марья Даниловна.
— И милиции оказал сопротивление, — чмокнул губами Чирва.
Шаров не слышал этого разговора. Он кричал:
— Всем дать парла! Всем дать чертей! Этот крутой поворот пал на головы с такой неожиданностью, как пал бы снег в летний день. Оснований для крутых поворотов ну никаких не было. За два года в школе будущего, за исключением отдельных срывов, было столько сделано, что на стенку не вмещались грамоты, медали и призы по всем показателям. Пришлось еще две стенки срочно готовить, потому как награды и за личные первенства (искусство, учеба, спорт, конструкторство, ДОСААФ и т. д.) тоже решили вывешивать на коллективное обозрение.
Шаров глубоко обосновал новый поворот как новую линию, одобренную сверху. Этот «поворот» волной выполз из-под ног Шарова. И покатилась эта волна, набирая скорость, по всей территории, перевалилась через ограды, взобралась по ступенькам в корпуса, в щелях рассосалась, хлестнула через подоконники — забурлило и запенилось в этой стремительной круговерти все живое и неживое. На поверхности плескались, скоросшиватели, дыроколы бились о кирпичные стенки, шапки плавали в заводях у бурьянов, ящики из-под макарон вскидывались как сумасшедшие. Дети вынуждены были ходить, держась за руки, педагоги сцепились руками, Петровна со Злыднем вплавь кинулись спасать только что привезенную птицу, Майка с Васькой копытами лупили в дощатый сырой настил, только Шаров был спокоен.
— Може, хватит? — робко спросил Каменюка. Но Шаров еще подбавил волны, еще подбросил несколько водопадов, еще завертел мутными воронками, отчего все ускорилось, захлебом бездумным пошло, и от былой размеренности не осталось и следа. Как и всякие шальные повороты, этот создал видимость решительных перемен, мнимость конструктивности создал, породил особую разновидность вдохновенной оголтелости. Взыгрались приглушенные было экстремистские силы, общества в Новом Свете, подняли головы, продырявленные дыроколами, такие негативности, как злоба, зависть, бездумность. Все ужесточалось с неслыханной скоростью под воздействием магических шаровских заклинаний:
— Всем дать парла! Со всех штаны поснимать!
Выдавание парла, или парлализация (термин рожден голой эмпирикой и не взят на вооружение наукой), проходило в самых разнообразных формах: коллективных, групповых, индивидуальных. Первыми на ковре оказались самые приметные ребята: Слава Деревянко, Саша Злыдень, Коля Почечкин и Остап Дышло, внук Петровны. Раскрылась история с похищением сгущенного молока. Раскрылась с жуткими последствиями, которые едва не привели товарища Каменюку к трагическому исходу.
Однажды вечером Каменюка спустился в подвал. В это время Коля Почечкин выполнял очередной заказ своего наставника и орудовал в складе. Находясь в подвале (надо сказать, что он пробрался в подвал только с одной целью — выбрать некоторые излишки и унести домой), он вдруг услышал шорох и легкое сопение.
— Кто тут? — на всякий случай крикнул Каменюка.
— Никого, — по своей чистосердечности ответил Почечкин. Ответил совсем шепотом. Ответил как бы чуть-чуть кривляясь, отчего его голос совсем изменился.
Каменюка поглядел по сторонам, прислушался и что есть силы стукнул гирькой по столу:
— А ну выходи, кто там!
— Ни за что! — снова раздался шепот, и у Каменюки медленно стали подыматься волосы на голове.
Каменюка, как потом рассказывал, подумал, что это все ему с похмелья мерещится, и он решил перебороть страх и подойти к стеллажам. Но стоило ему сделать несколько шагов в сторону стеллажей, как оттуда полетели банки с такой силой, что Каменюка со словами: «Караул! Спасайте!» — двинулся к входным дверям, а добежав до последней ступеньки, рухнул в беспамятстве. К нему подбежал Злыдень:
— Что с тобой, Петро?
Каменюка очнулся и задрожал от страха:
— Там хтось е!
— Не может быть, — сказал Злыдень, — зараз я гляну.
Злыдень начал спускаться в подвал, а тем временем Коля Почечкин тихонько вынырнул из подземелья, и оба товарища незамеченными отправились в спальный корпус. О всех происшествиях Злыдень и Каменюка доложили Шарову. Помещение склада было тщательно обследовано. Дырку обнаружили, но предположение, будто в отверстие величиной с ладонь может пролезть даже самый маленький интернатовец, — это, по мнению знатоков, исключалось совершенно. Но как же объяснить загадку с голосами?
— Пить надо поменьше, — посоветовал на этот счет Злыдень.
— Я, Гришка, мало закусываю, вот от чего усе, — заключил Каменюка и щедро рассмеялся.
История оказалась действительно до конца неразгаданной, но кое-кто из ребят видел несколько раз, как Деревянно вместе со своим подопечным ели сгущенку. Директор вызвал обоих мальчиков, говорил с ними ласково и зло, но они невинно хлопали глазками и стояли на своем: интернатской сгущенки не видели. А те банки, которые у них в тумбочке нашли, им из дому прислали.
Шаров не верил. Надо сказать, он любил Славку и Кольку: и кто знает, может быть, а точнее, наверняка стал бы их, презирать, если бы они взяли да в ноги кинулись ему, да признались, да покаялись. Вместе с тем Шаров все же подловил Деревянко и Почечкина на других делах, и потому, оба мальчика вместе с Сашей Злыднем и Остапом, внуком Петровны (они вчетвером нарушили режим), попали под парлализацию.
— Вы оторвались от коллектива! — кричал Шаров на линейке. — Коррупцией пропитались! — Это мое словечко подхватил директор. — От вас сгущенкой за километр несет. Какой пример может подать наставник своему воспитаннику, если он опаздывает на дежурство? Нас не этому учат! Не по пути нам с тобой, Деревянко, не по пути, товарищи?! — обращался он к строю ребят.
— Не по пути! — орало общество. Гришка Злыдень плакал, не мигая поглядывал на сына. Петровна застыла с тряпкой в руке, не сводя глаз со своего Остапа.
— Мы создаем справедливое общество и не можем предоставлять привилегию отдельным! — кричал Шаров. — Не можем, ребята?
— Не можем! — буйствовала юность.
Из глаз Славы выкатились две слезы.
— Москва слезам не верит! — грозно сказал Шаров. — Надо своим личным вкладом подтвердить свою честное, и мы дадим это сделать нашим товарищам. Дадим, ребята!
— Дадим! — был ответ.
Волна плескалась в актовом зале, прогретом от страсти.,, дыхания, слез и напряжения. В этом единении рождена была новая сила, новый водопад захлестнул присутствующих, так что видны стали только одни головы, выкрикивающие нужные слова.
Я чувствовал: гнев Шарова и против моих установок направлен, и все косо на меня поглядывали: так тебе, фантазер полудурошный, порядки завел, шагу без разрешения детской власти сделать нельзя. И плакала моя рыцарская душа от этого накала, только волной слезы смывало, горькими брызгами вытравляло мою уверенность в завтрашнем дне. Я забился в самый уголок зала, где и подслушал грустный разговор Петровны со Злыднем:
Злыдень: Свое дитя не став бы так мордуваты.
Петровна: А мы, дурни, радовались: у контори будут робыть диты.
Злыдень: Ото за наши труды благодарности!
Петровна: Жди от них благодарностив!
Злыдень: Ну и хай сам на столбы лазе, а я уйду!
Петровна: А я, думаешь, за семьдесят карбованцив буду стяки цибарками
