Грустно затянулось небо над Новым Светом; ожиданием новых событий и новыми предчувствиями жило все вокруг. Эльба, боясь оприходования, что уже случилось с ее друзьями, Васькой и Майкой, зарылась, прячась от людского глаза, глубоко в солому. Только мрачность недолго тенью накрывала школу будущего. Новые прекрасные события должны были размыть дурной осадок, осевший в процессе полного и всестороннего оприходования.
Итак, от попытки покончить с собой Коля отказался напрочь. Исчезнуть незамеченным, скажем, зайти в болото и утонуть — кому это надо?! Ну, хватятся к вечеру: «А где Колька?», «А Кольку Почечкина не видели?», «Куда рыжий делся, он мне должен два конденсатора». А потом забудут, скажут раз-другой: «Хороший парень был. Правда, рыжий, но очень симпатичный». И все. Нет, от таких финалов Коля отказался наотрез.
Он шел по лесу, слезы, должно быть, уже все вылились из глаз, а Коле все равно хотелось, чтобы снова и снова плакалось, потому что так становилось в груди теплее, а еще Коля решительно видел при этом, что с ним совершается необычное. И здесь я позволю сделать незначительное, но крайне важное отступление.
Я всегда боялся соединять детскую доверчивость с бедами взрослых, с их правдоискательством, конфликтами. Мое заблуждение основывалось на страхе использовать детей в своих целях. Навязчивая идея о человеческой личности, которая всегда — цель и никогда — средство, прочно сидела во мне.
Теперь я понял (возможно, впадаю в другую крайность!): воспитание не может быть истинным, если дети не разделяют подвижничества тех, кто их воспитывает.
У меня нередко спрашивают: что же этот новосветский опыт — победа или поражение? Я отвечаю: в конечном итоге нравственный успех — не в технологии, не в системе средств, не в методике, а в том, какую душу себе нажил каждый ребенок и как это духовно нажитое будет развертываться в его последующей жизни. Я благодарен детям не за то, что они тогда мне доставили много настоящих радостей, а за то, что сохранили по сей день ту чистоту, которая в яростных муках рождалась в их далеком детстве. Мне совсем недавно рассказал Почечкин: «Тогда я готов был на самый крайний поступок, лишь бы спасти школу. Мы все были готовы кинуться на инспекторов. А вы знаете, в макаренковской колонии так и поступали колонисты. Они вышвырнули за пределы территории приехавших закрывать колонию…» — «Ну, положим, не вышвырнули, а взялись за руки и не впустили проверяющих на территорию школы», — поправил я. А Коля продолжал: «Мы все-таки кое-что сделали. Я вам расскажу. Но главное не это. Главное то, что тогда творилось с нами. Я ходил по лесу и плакал от отчаяния. Если бы мне кто-нибудь сказал: „Иди на костер, и ты спасешь школу, я бы пошел не задумываясь… Вы, наверное, не верите?!“ — „Нет, я верю“».
Мое воображение и теперь возвратило меня в ту прекрасную пору. Я видел Золотого мальчика, засветившегося прекрасным волшебным светом. Я увидел, как он решительно заговорил, обращаясь к Марафоновой:
— Я пришел к вам умереть! Только так я могу спасти школу и искупить свою вину.
— Что ты глупости говоришь, Коленька, — скажет Марафонова. — Вот тебе еще два кусочка мяса. Настоящая буженина.
— Подавитесь вы своей бужениной. Она у меня до сих пор в глотке сидит. Через нее я стал предателем. Видите, дети и взрослые на меня смотрят с презрением.
— Коля, ты же воспитанный мальчик! Разве можно так хорошим детям разговаривать со взрослыми?
— Вы обманщики! — решительно скажет Почечкин, обнажая шпагу.
— Неужели ты будешь драться с женщиной?
— Нет, до такой низости я опуститься не смогу, — скажет Золотой мальчик. — Защищайтесь, милорд! — обратится он к Белль-Ланкастерскому. — Можете позвать себе на помощь кого угодно, хоть всех обманщиков со всего света.
— А надо ли умирать? — неожиданно для Коли спросит Белль-Ланкастерский. — Экстремизм всегда был вреден.
— И действительно, есть ли такое в мире, за что можно было бы отдавать человеческую жизнь? — спросит вдруг появившийся бог знает откуда Валентин Антонович Волков.
— Есть такое, за что можно отдать человеческую жизнь, — ответит Коля Почечкин. — Я отдам ее с радостью, чтобы искупить свою вину и вину тех, кто когда-либо оказывался способным пойти против своей совести.
— Цена жизни не может определяться ценою бессмертия, — скажет Волков, сужая свои голубые глазки, прикрытые острой бархоткой ресниц. — Полнота сегодняшнего каждого часа и каждого мига жизни — это и есть мера бессмертия. Нет этой полноты — нет и не будет бессмертия.
А народу между тем на территории школы будущего собралось видимо-невидимо. Здесь были и все родители, и все дети, и все учителя, и все те, кто был на станции Затопная во время похорон Славкиной матери, и все те, с кем работали дети на консервном комбинате, здесь был Степка, который кричал:
— Опять с фокусами эти интернатовцы! И не подумает он ступить в костер. Обманывает нас этот Почечкин!
А территория школы разделялась на две части, и все стоявшие на территории разделились на две части, располо-винились. В картине одновременно, с наплывами, было представлено настоящее и прошлое. На одной стороне стоял Ка-менюка в выцветшей майке и такой же старой тюбетейке, а рядом с ним Злыдень возился у заглохшего дизеля, и длинной вереницей шли дети с матерями, шли в октябрьский холодный дождь, и руки, красные от холода, хватали длинные стебли бурьяна. А на крыльце забрасывали кошки, чтобы по веревкам забраться на крышу и снять Волкова с водосточной трубы. И когда Злыдень уже готов был подцепить Волкова своим крючком, каким он орудовал на свалках города, музыкальный мэтр слетел с трубы и стал рядом с Почечкиным, спиной к спине:
— Мы вместе дадим бой Злу! — сказал Волков. — Вместе умрем, если уж на то пошло.
— И мене возьмить, — проскулила Эльба, подползая к своему другу.
Слезы радости и восхищения застыли на глазах у Коли, когда вдруг он увидел в интернатской толпе капитана мушкетеров. Конечно же, это был Витя Никольников.
— Вот вам алый плащ и шпага, — сказал капитан мушкетеров, подавая оружие Владимиру Петровичу Попову.
— Оставьте эту игру, — ответил печально Владимир Петрович. — Я потерпел крах, и шпага мне просто ни к чему. Прошли те времена.
— Они никогда не пройдут! — гордо сказал капитан мушкетеров, вздрогнув от грохота, который раздался откуда-то сверху.
— Зроду не пройдуть! — кричал Злыдень, въехавший на тарахтящем дизеле в самую гущу толпы. — Шоб ота бюрократия сгинула, треба кое-кого поколоть.
— Та берить цю штуку, — советовал Каменюка Попову. — Вона може и в хозяйстве сгодиться: чи кабана колоть, а чи капусту рубать. Я вже договорився свою поменять на две банки селедки пряного посола.
Это была промашка завхоза. За нее и поплатился Каменюка, получив подзатыльник от Волкова…
— Вот тебе за предательство девиза и нашего оружия, — сказал Волков и тут же крикнул в сторону народа: — Ну давайте решать: или драться, или сразу в огонь идти.
А Коле Почечкину никак не хотелось быстрее решать. Картины необыкновенной красоты развертывались перед ним. Не все в них ясно было, но все напоминало что-то. И это что-то цепляло и выносило наружу такой древности факты, что Коля Почечкин просто поражался тому, как это могло сохраниться, коль он тогда, когда все это происходило, был совсем маленьким и совсем не вслушивался во взрослые разговоры.
— У Коли Почечкина особая сосредоточенность. Он если отвечает на уроке, то ни о чем больше не думает. Как будто отключается от всего мира, — это Дятел говорил.
А Коля и тогда и теперь думал, что это совсем не так. Что никогда в жизни он не согласился бы отключиться от всего мира. И как раньше он всегда помнил об Эльбе и Славке, так и теперь он всегда помнит о Маше и Никольникове, которых успел еще сильнее полюбить в последние месяцы. А потом Коля, так считал он сам, никогда и не сосредотачивался, просто у него внутри сидело что-то такое, что само раскручивалось, командовало и отвечало. Он знал: главное, этому внутреннему Почечкину не помешать, не
