на ее бедре, как нальется его тело силой и нежностью. И чему больше всего поражалась Люка, так это тому, что умом она отвергала Скабена, а сердце готово было скорее умереть, чем отпустить несчастного влюбленного. И он бормотал, как умалишенный:
— Я всю жизнь тебя ждал. Это подарок судьбы. Это напоследок.
— Дурачок, — отвечала Люка. — Я тебя никогда не брошу. Ты тоже мне послан оттуда…
— Я несчастен. Я одинок. Я унаследовал от своего народа всю мировую скорбь. Я гоним. Я отвержен. На моих руках больной сын.
— У тебя прекрасный сын. Красавец. Музыкант. У него утонченный профиль.
— Вся эта утонченность — результат клещевого энцефалита. Я имел неосторожность взять его с собой на Арал, а там на него напали иксодовые.
— Что такое иксодовые?
— Иксодовые? Иксодус персулкатус — это клещи, разносчики ультравируса. Этот вирус проник в его нервную ткань, что усилило паразитарную тенденцию.
— Так хорошо же.
— Я добиваюсь принципиально другой, здоровой паразитарности… — Скабен вдруг приметил, как Люка откинулась назад, поглаживая его руку своей щекой, и снова Скабен, забыв о своем сыне, об иксодовых, прильнул к женщине.
— Ты меня любишь?
— Да, да, — прошептала Люка. — Ты настоящий иксодус паразитариус…
— Ты меня не бросишь?
— У тебя прекрасный мальчик, — сказала устало Люка.
— Я бы отдал все, чем располагаю, чтобы вывести его из состояния деперсонализации. Понимаешь, он уничтожил свое «я». Он тоскует безмотивно. Внешний мир он воспринимает как вечно меняющийся. Для него нет ничего постоянного.
— Прекрасно, — прошептала Люка, а Скабен возмутился, не понимая, что же прекрасного в том, что мальчик тяжко болен.
— Мой мальчик с детства травмирован. Мать повесилась у него на глазах. Мать передала ему значительную долю своей шизофрении. Почему я назвал его Феликсом? Твоего мужа тоже так звали?
— Не говори мне о муже! Не говори! Никогда не говори! Ты назвал его Феликсом, потому что хотел ему счастья. Феликс — значит счастливый.
Люка снова придвинулась к Скабену всем телом, и снова Скабен впал в тяжелое и радужное забытье. И когда оно прошло, сказала:
— Я давно не была так счастлива…
Сколько длилось это прекрасное блаженство, Скабен не помнил. Он сознавал лишь то, что с появлением Люки к нему пришла уверенность. И очень скоро Скабен стал покрикивать на Люку и даже изредка поколачивать. Люка не только терпела грубости Скабена, но и гордилась им, ибо хотела видеть в своем возлюбленном сильного мужчину.
А однажды, это было весной, Люка сказала:
— Давай жить как муж и жена.
— Но мы так и живем, — ответил Скабен.
— Нет, мы не так живем. Нам приходится скрывать наши отношения.
— А как иначе? Полиция нравов нас может приговорить к эксдермации, если мы не будем скрывать наших отношений.
— Мне надоело скрывать то, чем я должна гордиться, — отвечала Люка. — Что тебе мешает? Ты же любишь меня.
— У меня больной сын. В детстве была ему сделана сложная операция яичек. Он, должно быть, сильно комплексует. По нескольку часов просиживает в ванной комнате.
— От этого еще никто не умер. Мальчику нужна мать. И женщина.
Скабен расхохотался, и тогда Люка, может быть, впервые в жизни, заплакала.
— Не люблю я этого, — сказал Скабен.
— Я тебе надоела? Я могу уйти.
— Как ты можешь так говорить?! Как ты не хочешь понять, что мужчина, у которого на руках больной сын, сам невольно заболевает теми же болезнями, что и его ребенок.
— Давай жить вместе.
— Но у тебя же взрослая дочь.
— Сабина поймет меня. Она любит тебя.
— Это мне нравится. У тебя прекрасная дочь, — слащаво сказал Скабен, и Люка, не выдержав иронии, ударила Скабена по лицу.
— Это пощечина? Как назвать подобного рода жесты?
25
Долго размышлял Скабен над природой человеческих чувств. Думал над тем, как же быстро проходит истинное чувство к женщине, если плоть сыта чужой плотью. Но он был неправ, так размышляя. Он все же любил Люку, но сам факт женитьбы его пугал. Как только он начинал думать о том, сколько у Люки было мужчин, так сердце пересекала острая режущая боль: нет, никогда он на ней не женится. По опыту знал: все в этом мире разрешается само собой, а потому и отпустил вожжи своей судьбы. Судьба распорядилась по-своему, совсем не так, как ожидал Скабен. Однажды, когда Люка была у него в гостях, а юный Скабен, то есть Феликс, полулежал на диване, наблюдая из своего угла за тугозадой Люкой (в это время Скабен допивал свой коньяк), в комнату ввалился Ривкин. Он стал бурно рассказывать о том, как ему удалось сплести двести сорок шесть интриг, причем двумстам из них он обязан Скабену, а Скабен на радостях открыл еще бутылку великолепного джина. Люка нетерпеливо ерзала на своем стуле, давая понять, что ей пора уходить. Она даже сказала:
— Ты меня проводил бы.
— Пусть Феликс проводит. Феликс, проводи даму.
Какая молния блеснула в глазах юноши и прекрасной женщины! В одно мгновение старый Скабен засек полыхнувшую радость сына и коварное озорство любовницы.
— Ну что же, Феликс… — улыбнулась Люка. — Пойдем, проводишь меня, мой мальчик.
Феликс пружинисто вскочил. Куда подевались его депрессии, меланхолии, комплексы и всякие варианты деперсонализации? Легкий румянец сделал его лицо еще красивее. А когда Люка похлопала по плечу юного кавалера, у Скабена уже не было сомнений: роковое мгновение ворвалось в его жизнь. Компьютерные мозги Скабена просчитали мигом весь ход дальнейших событий. Он теряет Люку навсегда. А как он будет жить с сыном?
— Щенок! — вырвалось у Скабена. — Смотри, долго не задерживайся!
— Он задержится ровно на столько, на сколько надо, — улыбнулась Люка.
В широкой отцовской куртке и огромной меховой шапке он казался мужественным и сильным: мужчина. А рядом с Феликсом как-то сразу сильно похорошела и Люка.
Потом Скабен мне рассказывал, как он вычислил ситуацию: Люка решила ему отомстить. И он принимал эту месть, как расплату. Но в этих событиях он увидел и другое: на его глазах сын будто ожил, будто заново родилось у сына новое состояние. Он и раньше подумывал, что избавить сына от кошмарных комплексов может женщина. Но сын был застенчив и робок. Он буйствовал лишь с отцом. Отец всю жизнь внушал сыну: надо от жизни брать все. Брать без всяких сентиментальностей. Если ты не возьмешь, возьмут другие. И берет от жизни лишь тот, кто берет первый. И дают только тому, кто сознает свое право, право первого. Однако Скабен ошибался, считая сына робким. Сын, несмотря на кажущуюся робость, был достаточно вероломен. И поэтому, не дожидаясь, как только оказался в темном коридоре, тут же впился губами в Люкино лицо, и Люка не оттолкнула его. Она только прошептала:
— Не здесь, мой мальчик. Пойдем же…
