никому ничего рассказывать, и тогда увидишь, что тебе от этого будет только польза».
Я:
– Обещания подтвердились?
Ценци:
– О да! Всё оказалось правдой, а потом я даже гордилась тем, что у меня уже есть такой любовник. И потом я радовалась, что у меня всё сложится хорошо, поскольку ребёнком мне довольно часто просто нечего было есть.
Я:
– Тогда понятно, что такое положение тебя устраивало.
Ценци:
– А, кроме того, после смерти матери мне было страшно ночами лежать одной, а когда я была в постели Рудольфа, я уже ничего не боялась. Впрочем, я и без того выполняла бы всё, чего он от меня хотел.
Я:
– Даже если бы это было тебе неприятно?
Ценци:
– Ну, конечно. Потому что была уверена в том, что он вышвырнет меня на улицу, если я его не послушаюсь.
Я:
– Он тебе угрожал этим?
Ценци:
– О да. Он постоянно говорил, что если я о чём-нибудь проболтаюсь, он выгонит меня из дому. Тогда меня загребёт полиция, потом меня отправят в сиротский приют, где детей целый день только колотят, ставят на горох на колени и заставляют беспрерывно молиться.
Я:
– В таком случае, конечно, лучше лежать в тёплой постели и получать тёплый помазок в руку.
Ценци:
– Или под брюхо... ха-ха-ха.
Я:
– Ну, под брюхо-то тебе, наверно, не сразу досталось.
Ценци:
– Да, не сразу. Рудольф свою шарманку сперва только в руку давал. «Видишь, – говорил он мне, – вот эту штуку. Мужчина засовывает её в женщину».
«В какое место засовывает?» – спрашивала я.
«Вот сюда», – отвечал он и пальцем показывал мне туда, где небесный плотник просверлил мне дырочку.
Я:
– Значит, у тебя был хороший учитель.
Ценци:
– О, да! Рудольф, бесспорно, был хорошим учителем. «Вот это – яйца», – объяснял он, давая мне в руку свой мешочек. «А отсюда выбрызгивается сперма, которая попадает в чрево женщины, и от этого она впоследствии рожает ребёночка».
Я даже позавидовала ей:
– Таких подробностей я поначалу не знала. До всего этого дошла гораздо позже.
Ценци:
– Он мне описал всё.
Я:
– А больше вы ничего не делали?
Ценци:
– О, всё делали.
Я:
– Что значит... всё?
Ценци замялась:
– Ну, он мне показывал. Объясняя мне, к примеру, суть полового сношения, он лёг на меня и отточил.
Я:
– Ведь это неправда, быть такого не может.
Ценци:
– Ну, конечно... он потёр им только снаружи. Он объяснил, что сейчас хвост в меня ещё не войдёт, что это произойдёт лишь позднее, когда я стану постарше. Но он только хочет-де показать мне, как это делается.
Я:
– А сам, небось, брызгал при этом.
Ценци:
– О нет... так он не брызгал, всегда только, когда делал мне это сзади.
Я:
– В попу... я знаю.
Ценци:
– В попу? Такого не случалось.
Я удивилась:
– Что ты говоришь? Такого не случалось? А меня уже три года тому назад господин Горак оттрахал в попу и брызнул туда, потому что спереди в ту пору ещё не входило, во всяком случае, у меня.
Ценци:
– Это что-то для меня новенькое. Такого я ещё ни разу не делала. И как, хорошо это?
Я:
– О, очень даже хорошо, сразу накатывает.
Ценци засомневалась:
– Да, а разве не ужасно больно при этом?
Я:
– Только сначала... но если хвост достаточно влажный, то дальше совершенно не больно.
Ценци:
– Надо б и мне однажды попробовать.
Я:
– Теперь в этом нет больше никакой необходимости, у тебя ведь и спереди замечательно входит.
Ценци:
– Да, а в ту пору Рудольф только просовывал мне хвост со стороны спины.
Я:
– Мне это знакомо. Сжимаешь ноги покрепче, и он трётся хвостом между ляжками, так?
Ценци:
– Да... совершенно верно.
Я:
– И он брызгал?
Ценци:
– Да... или ещё когда я брала его в рот.
Я:
– Что? Вы это и в рот делали?
Ценци:
– Иногда... впрочем, всегда приходилось немножко сглатывать.
Я:
– А он... он ничего такого не делал?
