пластинами откатилась к столбу; несколько раздавленных свечей валялись на полу, круг был стерт, и разбросанные Знаки отсвечивали пурпуром. Ее не было!
Он бросился к окну и успел заметить исчезающие за углом силуэты; ветер засмеялся ему в лицо, и сброшенная со столика книга ответила извиняющимся шепотом.
– Безумец! – прошептал Бьорн-Су.
ЛИСТ ЧЕТВЕРТЫЙ
...Ударил четвертую стражу колокол в Уэно, эхом откликнулся пруд у холма Синобургаока, плеснула вода в источнике, и огромный темный мир погрузился в тишину, нарушаемую лишь шумом осеннего ветра среди холмов. И вот, как всегда, со стороны Нэдзу послышался сухой стук гэта. 'Идут!' – дрожа, подумал Синдзабуро. По лицу его струился обильный пот, сжавшись в комок, он истово читал сутры 'Убодарани'.
У живой изгороди стук деревянных сандалий внезапно прекратился. Синдзабуро, бормоча молитвы, выполз из-под полога и заглянул в дверную щель. Видит – впереди, как обычно, стоит О-Енэ с пионовым фонарем, а за ее спиной – несказанно прекрасная О-Цую в своей высокой прическе симада, в кимоно цвета осенней травы, под которым, как пламя, переливается алый шелк. Красота ее ужаснула Синдзабуро. 'Неужели это отродье тьмы?!' Между тем, поскольку дом был оклеен священными ярлыками-заклятиями, привидения попятились.
– Не войти нам, барышня, – сказала О-Енэ. – Сердце господина Хагивары изменило вам. Он нарушил слово, которое дал вчера ночью, и закрыл перед вами двери. Войти невозможно, надобно смириться. Изменник ни за что не впустит вас к себе. Смиритесь, забудьте мужчину с прогнившим сердцем!..
– Какие клятвы он давал! – печально сказала О-Цую. – А сегодня ночью двери его закрыты. Сердце мужчины – что небо осеннее! И в душе господина Хагивары нет больше любви ко мне... Слушай, О-Енэ, я должна поговорить с ним. Пока мы не увидимся, я не вернусь!
С этими словами она закрыла лицо рукавом и горько заплакала. Была она и прекрасна, и ужасна в своей красоте. Синдзабуро только молча трясся у себя за дверьми.
– Как вы преданы ему, барышня, – сказала О-Енэ. – Достоин ли господин Хагивара такой любви? Ну что ж, пойдемте, попробуем войти к нему через черный ход.
Она взяла О-Цую за руку и повела вокруг дома. Но...
...зашел на монастырскую кухню и спросил:
– Простите, не скажете ли мне, чья это могила там, позади храма, на которой лежит фонарь цвета пиона?
– Это могила дочери хатамото Иидзимы Хэйдзаэмона из Усигомэ, – ответил длинноносый монах. – Скончалась недавно, бедняжка, и ее должны были похоронить у храма Ходзю-дзи, но их настоятель почему-то запретил, и похоронили у нас, потому что мы все равно у Ходзю-дзи в подчинении...
– А чья могила еще там рядом?
– А рядом могила служанки той девушки. Вроде умерла от усталости, за больной госпожой ухаживая, хоть люди про смерть ту разное говаривали – ну и похоронили их вместе.
'Так вот оно что...' – бормотал Синдзабуро, глядя в страхе на свежую могилу с большим памятником и лежащий возле нее промокший под дождем фонарь с колпаком в виде пиона.
Не могло быть и...
– Кто там?
– К вам можно, сотник?..
– Входите.
На этот раз Чарма не вскидывается навстречу гостю – рассорились мы с Чармой, не любит он Лаик, не понимает, что я в ней нашел, ревнует пес, злится – а я злюсь на него, и теперь Чарма пропадает почти все время у моего друга (если другом может быть человек втрое старше тебя), архивариуса дворцовой библиотеки Шора. И сидит старый Шор в своем продавленном кресле, неторопливо листая никому давно уже не нужные тома, щурится близорукими глазами на древнюю вязь, а притихший Чарма лежит на вытертом ковре и честит меня самыми последними собачьими словами...
– Вас можно поздравить, сотник! Разрешите полюбопытствовать, скоро ли свадьба?
– Не разрешаю, салар. Валите любопытствовать куда-нибудь в другое место.
– Тогда рекомендую полюбопытствовать вам. Вот, – и он швыряет на мою кровать сафьяновый футляр, из которого выглядывает тоненькая пачка желтых листков.
– Я не читаю чужих писем, салар.
– Читайте, читайте, сотник! Тем более, что владелец вряд ли придет за ними... А даже если придет – все равно желаю счастья в семейной жизни!
И дверь за ним захлопывается.
Зачем ты смотришь на меня таким недобрым взглядом, салар? Я благодарен тебе – ты подарил мне полнолуние, и медленно текущие ночи в разводах причудливых теней от замирающих деревьев, серебристый призрачный свет, и ее волосы, мерцающие изнутри, невесомую прозрачную фигурку, парящую в лунном свете, растворяющуюся в нем, и глаза, зияющие бездонной чернотой звездного неба, в которые можно глядеть до бесконечности...
Ты хлопаешь дверью, Скользящий в сумерках, а Шор говорит, что я стал поэтом, а Чарма считает, что я просто сошел с ума, в чем с ним полностью согласен сотник Муад. Наверное, вы все правы, друзья мои, хотя я уже несколько раз пытался поцеловать Лаик, но она неизменно уклоняется, и я мысленно проклинаю свое нетерпение и недоумеваю – почему?..
Почему, Лаик? Почему испугалась ты моих губ и не испугалась горящих зеленых точек в кустарнике, когда я шагнул к ним, хватаясь за эфес, и надвинувшиеся серые тени застыли, задирая узкие морды; дуновение холодного сырого ветра пронеслось над поляной – и исчезло в лесу, унося с собой бесшумную хищную стаю; – почему?
– Ты видела, Лаик?
– Волков? Да.
– Они ушли.
– Нет, Эри. Их кто-то увел. Кто?
– Но если он их увел – значит, он желает нам добра..
– Может быть, ты и прав, Эри. Идем, нам пора...
Вот так же тихо и внезапно вынырнула из лесу стая, когда мы с Лином и еще одним мальчишкой пасли у опушки деревенских овец. Лин набросился на волков с палкой, и это стоило ему третьего браслета; ко мне кинулись два зверя – и остановились, как вкопанные. А потом вожак протяжно завыл, и вся стая унеслась в лес, даже не утащив зарезанных овец.
Почему, Лаик? Почему длинный глухой рукав закрывает твою правую руку, такой же, какой ношу и я – я не верю в чудеса, Лаик, жизнь отучила меня, но если двое Живущих в последний раз находят друг друга в этом проклятом бесконечном мире, то я выйду на самую широкую площадь и публично извинюсь перед жизнью за мое неверие!..
Мы извинимся, Лаик, и ты будешь жить долго-долго, и Чарма наконец полюбит тебя...
Правда, Лаик?..
– Привет, Молодой.
Под пыльным, посеревшим от времени и дождей дощатым забором, прямо на мокрой земле, расположился пожилой нищий, подслеповато щурясь на нависшего над ним гиганта в форме салара.
