Варк, надевший плащ салара – ты найдешь его, Бьорн-Су, и подаришь ему поцелуй Гасящих свечу. И я не думаю, что Верхние и Сарт встанут из-за этого на твоем пути; хотя Сарт непредсказуем...
– Я убью их! – человек, названный Бьорном-Су, вскинул к потолку сжатые кулаки. – Я погашу их свечи и...
– Помолчи! – оборвал его хэшан. – Свечи... Дерзость твоего крика не взял бы на себя даже я. Мне нужно, чтобы ты выполнил порученное, а не ломал шею под непосильным...
– Но, учитель? – на лице кричавшего отразилось запоздалое недоумение. – В скиту живут одну жизнь, таков закон Отверженных, и даже вы после смерти вынуждены будете покинуть Обитель... Как же уйду я – живущий?
Хэшан встал и подошел к послушнику.
– Ты умрешь, – спокойно сказал он, и рука его опустилась на затылок человека, названного Бьорном-Су, нащупывая основание черепа. – Ты умрешь. Сегодня. А через три дня, согласно закону, отправишься в Город.
Пальцы старика резко сжались. Ученик дернулся, затем встал с колен и, покачнувшись, попятился к выходу из беседки. У самого проема его догнал ровный голос хэшана:
– Ранее ты говорил мне о друге детства, уроде, Живущем в последний раз. Я не могу сказать, добро или зло скрыто в этом повороте судьбы, но если ты встретишь его в Городе...
– Я уберу его! Да, учитель? – легкий хрип был в непослушном горле.
Хэшан покачал головой.
– Годы в Скиту Отверженных, все мои усилия так и не вытравили одного-eдинственного года в лесу. Впрочем, у меня нет выбора. Иди.
...Когда человек, названный Бьорном-Су, вышел за стены Скита – он пошатнулся, вздрогнув всем телом, и сполз прямо на спавшего у изгороди грязного оборванца. Тот проворно отскочил в сторону, поморгал слипшимися веками и лишь потом, по-обезьяньи подпрыгивая, приблизился к упавшему. Голова Ушедшего в ночь была запрокинута, и покой сползал на глаза охотника и пророка, глаза Скользящего в сумерках. Оборванец ухмыльнулся, стянул засаленный колпак и долго чесал вспотевшую лысину, мотая жиденькой пегой косичкой. Потом нищий завопил дурным голосом 'Караул!' и, не дожидаясь ответа, припустился по пыльной дороге, смешно семеня короткими ногами.
А невидящий взгляд веселого маленького Би тонул в наплывающей мути вечера.
Через три дня ему надо будет уходить. В Город.
– Хороший ты парень, Джи, и в деле я тебя видел, – Муад почесал щетинистый подбородок, – и в кабаке у тебя все в порядке – разве только насчет девок ты слабоват... Что, может, сползаем в 'На все четыре', разомнемся, а?.. Да ладно, вечно у тебя отговорки, какое сегодня патрулирование? – парни еще от Калорры не отошли! Ну и зря, приятель, девочки у Мамы еще очень даже девочки...
Муад добродушно похлопал меня по плечу и свернул к заведению Всеобщей Мамы. От окон борделя тянуло кислым вином и недопетыми песнями – из похода на Калорру все вернулись довольные: при деньгах, экзотических побрякушках, с новыми нашивками и браслетами. Гуляй, солдат, забудь печали...
Дойдя до казармы, я забрал томившихся караульных и свернул на городские окраины. Вынырнувший из темноты Чарма затрусил рядом, начальственно косясь на недовольных патрулей; покривившиеся хибары обступили крохотный отряд, и топот наших шагов гулко отдавался в пустынных ночных улицах. Может, и впрямь надо было плюнуть на наряд и не тащиться по затаившемуся Городу, думать, к чему бы это свет в окне углового дома, робкий какой-то свет, настороженный – а вдруг заметят с улицы, войдут...
Ну и войду, и увижу грязную голую бабу с тремя осоловевшими мужиками, сбежавшими от ревнивых жен и нервничающими до потери и без того невеликой силы мужской. Так что мне их, рубить за это?
Из-за угла выглянула темная крадущаяся фигура и направилась к двери дома, украшенной тяжелым медным кольцом. Я жестом остановил сунувшихся было вперед караульных и сдал на шаг в густую тень бесконечного забора. Глаза Чармы загорелись у бедра, и сквозь ткань я почувствовал ровную дрожь напрягшегося собачьего тела. Тихо, умница, ты же знаешь...
Человек подобрался к двери и замер в нерешительности; он протянул руку к резной филенке – и тут же отдернул, словно обжегшись. Потом он засуетился, забегал вокруг двери, подпрыгивая и пытаясь заглянуть в окна; что-то важное происходило там, очень важное для него; и когда отблеск света упал на его лицо, я покачал головой и вышел из укрытия.
– У вас проблемы, салар?
Он вздрогнул и резко обернулся, хватаясь за рукоять меча.
– А, это ты, сотник! – выдохнул он с явным облегчением. – Очень кстати, очень...
Этот затравленный дергающийся человек, словно на миг распахнувший плащ властной уверенности – он суетился, он спешил, потирая холеные белые руки; и он боялся!
– Помоги мне, сотник! Останови их – я хотел сам, но... мне надо спешить. Войди туда – и все мои объяснения будут лишними!..
– Добро, салар. Вы двое останьтесь здесь. Чарма, айя, за мной!
...Запертая ветхая дверь слетела с петель, и на мгновение мы задержались на пороге.
В небольшой, тускло освещенной и почти пустой комнате, у грубого деревянного столба, в кругу коптящих толстых свечей и бронзовых витых переплетений на подставках стояла девушка; белое, просвечивающее платье, белые тонкие пальцы, судорожно вцепившиеся в нитку жемчуга под кружевным воротничком, и на белом остановившемся лице – огромные тоскливые омуты умирающей ночи.
В дальнем углу сидел на корточках угрюмый коротышка в сером бесформенном балахоне, и руки его любовно поглаживали ряд металлических инструментов, в назначении которых трудно было усомниться; его квадратный напарник сосредоточенно листал потрепанную книгу, горбясь над неудобно низким столиком красного дерева – и шуршащие страницы никак не вязались с длинным мечом у пояса и широкополой шляпой, обшитой стальными пластинами.
Невидимый в дверном проеме Чарма глухо зарычал, и мне некогда было разбираться в странных интонациях моего берийца.
– Сотник, погодите, я все объясню!.. – листавший книгу резко выпрямился, но коротышка уже взмахивал граненой дагой с выгнутым эфесом, а Чарма плохо относится к такого рода объяснениям. Хрипящий клубок покатился по доскам пола, сшибая свечи и подставки, беззвучно кричащая девушка вжалась в сучковатую древесину столба, и длинный меч любителя старинных фолиантов зацепился за низкую притолоку в самый неподходящий для этого момент...
Все было кончено, и Чарма фыркал, облизывая окровавленную морду. Я отшвырнул носком сапога раздавленную свечу и подошел к девушке.
– Идемте отсюда. Я провожу вас.
Странно, но она не была привязана к столбу. Впрочем, пара таких орлов с их железом... Не с твоими казарменными мерками подходить к этим глазам, сотник, – тони в них, пей восхищение и благодарность и не забывай подавать даме руку в таком темном и страшном коридоре...
Ее прохладная маленькая ладошка утонула в моей лапе, я понес галантную чепуху, стараясь отвлечь девушку от происшедшего в комнате, унять нервную дрожь пережитого ужаса – Лаик Хори даль Арника, Джессика цу Эрль, Серебряные Ветви, можно просто... ну, скажем, Эри, не проводите ли вы меня, сотник, и вы еще спрашиваете, вот мой плащ, на улице холодно, да, конечно...
Вышедший за нами Чарма издал низкий требовательный рык. Ревнует!
– Шел бы ты домой, приятель! – бросил я ему. – Или тебя надо проводить?..
Чарма вскинул обиженную морду, долго смотрел на белую хрупкую фигурку девушки – и растворился в чернилах улиц.
...Он вошел в комнату, неся на вытянутых руках драгоценное острие Трепетного дерева – и застыл на пороге.
Два тела скорчились в луже чернеющей крови, и голова в широкополой шляпе с металлическими
