— Сдать или пересдать?
— Пересдать…
Сама наивность смотрит из глаз. Но какая прелестная молодая женщина. И знает, что хороша, знает свое оружие.
— Кому вы сдавали?
— Профессору Ковалеву.
— И что же?
Легкая кокетливая гримаска, чуть поморщен носик. Надо понимать так: профессор Ковалев стар уже настолько, что совершенно не способен оценить, а я хотя и стар, но не настолько. Напрасно, милая девушка. Профессор Ковалев как раз очень неравнодушен к женской красоте, а возраст не лишает способности видеть ее. И если уж он ставит пару, значит, степень наивности в науках такова, что можно изумляться.
Как-то вскоре после войны я поразился одной мысли, хотя, в сущности, ничего в ней порази-тельного нет. Я шел проходным двором, в песочнице играли маленькие девочки, и вдруг я поду-мал, что вот они родят будущие поколения людей, в них, играющих сейчас в песочек, будущее всего человечества. Наверное, это странная все же мысль, если учесть, что смотрел я на крошеч-ных девочек. Эта мысль в духе Фридриха Второго, который писал Вольтеру про своих подданных, что смотрит на них, как на стадо оленей, разводимых в парке крупным землевладельцем: они имеют лишь одно назначение размножаться и наполнять отведенное им место. По возрасту эта молодая женщина как раз должна быть дочерью одной из тех девочек или ровесницы их быстро все происходит. А она так уверенно, так радостно вбежала в жизнь на своих легких каблучках.
— Сколько же раз вы сдавали профессору Ковалеву?
— Два…
Если б еще можно было складывать двойки до нужной цифры. Знали б мои милые студент-ки, о чем иной раз думает их профессор, принимая экзамен. Самые старательные почему-то полагают, что я только и жду, как бы это подловить их, согреваю у сердца каверзный вопросец. А я смотрю, как она, бедная, покрывается пятнами волнения, и думаю: „Вот есть же хорошие девочки, почему не она — жена моего сына?“
Но эту я бы не пожелал ему в жены, нет, не пожелал бы. За ее чистым лобиком такие будут рождаться смелые замыслы, что ресурсов целого государства не хватит все их удовлетворить.
— Ну что ж, — говорю я и тут замечаю нашу Адель Павловну, ученого нашего секретаря. Тяжело перекачиваясь, она подымается по лестнице, сквозь крашеную седину просвечивает голая ее макушка. В руках Адели Павловны, как всегда, шариковый карандаш и лист бумаги. Быстро назначив студентке день для пересдачи, я спешу уйти, но вслед мне раздается:
— Илья Константинович! Куда же вы? Пятница!
Пятница. Каждую пятницу на ученом совете защита кандидатских диссертаций. Откуда столько соискателей, столько будущих кандидатов?
— Адель Павловна, вы знаете, я аккуратен, но нынче при всем желании…
— Илья Константиновитщшш! — От старательности у нее даже выговор стал какой-то нерусский, прибалтийский, что ли. — Кворум! Последняя инструкция ВАК требует от нас двух третей плюс два голоса!
В глазах священный трепет. И надо же было назвать ее — Адель. Впрочем, назвали девочку, ребенка: „Играй, Адель, Не знай печали; Хариты, Лель Тебя венчали И колыбель твою качали…“
— Ну, если „плюс два голоса“, — покоряюсь я, — пойдемте потрудимся. А кто сегодня защищается?
— Дорогавцев!
Читал, имел счастье. Да разве такого Дорогавцева плюс два голоса остановят? По-моему, он уже где-то защищался, пробовал силы и снял в последний момент с защиты…
— Постойте, — вспомнил я, — ведь нет Игоря Игнатьевича!
Занавес официальной печали опускается на лицо Адели Павловны, едва я упоминаю нашего декана, дни которого сочтены.
— Вынуждены без него. Откладывать бесконечно нам не позволят. — И конфиденциально: — Есть сведения, будет Тихон Александрович.
— Кто-то?
Брови значительно поднялись.
— Тихон Александрович Черванев!
Вон даже как. Но почему на защите такого Дорогавцева будет присутствовать сам Черванев? То есть почему, для чего, понять можно. Но какова связь?
— А кто же, простите, проведет защиту, раз Игоря Игнатьевича не будет?
— Да уж есть кому провести.
И смотрит на меня загадочно, и даже что-то игривое в глазах.
— Вы не догадываетесь?
Сердце мое дрогнуло.
— Не понимаю, как же так? Должны были предупредить хотя бы.
И замечаю, что ускорил шаг. Адель Павловна спешит за мной.
— Так вы ничего не знали?
У дверей аудитории толпятся люди, жужжание голосов.
— Почему эту аудиторию выбрали? — на ходу говорю я Адели Павловне. Здесь жуткая акустика. Вы же знаете, лекции читать здесь — сущая пытка.
— Все заняты.
— Совершенно не будет слышно голоса.
Не густо сегодня собрались. Ковалев, Радецкий… Какой-то человек в тесноватом пиджаке радостно кидается мне навстречу, жмет руку.
— Рад вас приветствовать, Илья Константинович! Лицо знакомое, но кто, убей бог, не вспомню.
— Дорогавцев! — напоминает он.
Да, это он. Вот так же точно кинулся он ко мне тогда в поликлинике. Я ждал приема, и вдруг по коридору провели женщину, испуганную, страдающую от болей. Ее поддерживал под руку муж, не менее испуганный, чем она, сопровождала сестра, и ввели ее в тот кабинет, перед дверью которого я сидел. Все в очереди поняли, это надолго.
Потом мужчина вышел из кабинета, сел около меня на свободный стул и начал рассказывать, как у его жены ночью поднялась температура, как он хотел вызвать „неотложку“, но она побоя-лась, что положат в больницу. Я кивал. Я не очень общителен, тем более с незнакомыми людьми, я бы не смог вот так начать рассказывать первому встречному.
— Дорогавцев! — представился он, нырнув навстречу головой и шеей. И с жаром потряс мою руку. По интонации я понял, что я должен знать его, что где-то мы встречались.
— Ну, как же, как же… — но все еще не мог себе представить, кто это, у меня вообще плохая память на лица. И тут он заговорил о своей диссертации, которую я, возможно, уже читал? Вопрос и пауза были в конце фразы.
В кабинет входили и выходили, куда-то бегали звонить, снова входили врачи, слышны были стоны, он вскакивал, прикладывал ухо к двери, опять садился и все говорил, говорил о своей диссертации, какую главную мысль он хотел провести в ней красной нитью, какие уже имеются положительные отклики.
С женой его случилось что-то серьезное: была вызвана „скорая помощь“, к машине из кабинета несли ее на носилках, а он с вещами в руках поспешал следом, что-то подсовывал с боков. Лица на нем не было. И все-таки вернулся, с жаром на прощание пожал мне руку еще раз.
Я знаю, когда нужно поговорить о деле, люди не выбирают ни времени, ни места, верней сказать, не упускают случая. И все-таки на меня тогда это сильно подействовало: испуганный, семенящий за носилками муж — и вдруг вернулся от машины пожать руку.
— Как ваше здоровье? — проникновенно осведомился Дорогавцев, стоя на пути в аудито-рию.
При чем тут мое здоровье? И почему он заботится?
