иблисы!..
– Я – старый человек, – растягивая слова, почти пропел Тохтар-кулу, еле заметно улыбаясь беззубым ртом. – Но я по-прежнему способен различить след змеи в траве весенних степей. Это хорошо знал Джелмэ-багатур, твой брат, слишком храбрый для того, чтобы состариться самому; это знал ваш отец, Чабу-нойон, не заставший прихода гурхана Джамухи и умерший от счастья в объятиях девятой жены; и это знал его отец, а ваш дед, Урхен-гумыш, с которым мы выпили не один бурдюк араки... Я – старый человек. Я – человек, сумевший дожить до старости. И поэтому никто не скажет, что Тохтар-кулу глуп.
Кулай удивленно слушал Тохтара, закусив губу. С чего бы это старик разговорился?
– Мне снился сон, Кулай-нойон...
Старый Тохтар заявил это с такой невозмутимостью, что Кулай даже и не подумал спросить: когда это старик нашел время спать, да еще видеть сон?
– Мне снился сон. Я видел то, чего уже не может быть. Я видел, как живой Джелмэ-багатур во главе горстки выживших мужчин племени возвращается в Шулму. Я видел, как хохочут маалеи, как хлопают себя по бедрам желтоглазые локры, глядя на неудачливых детей Ориджа; я видел, как хмурится великий гурхан Джамуха, выслушивая рассказ коленопреклоненного Джелмэ о десятке-другом мягкоруких, превративших степной пожар в едва тлеющую золу; я видел, как Восьмирукий берется за рукоять своего волшебного меча и как живой Джелмэ-багатур опять становится мертвым.
Тохтар-кулу поморгал бесцветными ресницами, плюнул себе под ноги и грустно уставился на собственный плевок.
– Это был плохой сон, – задумчиво сказал старик. – Это был очень плохой сон. Я даже захотел сперва проснуться, но увидел второй сон и раздумал просыпаться. Да. Это был хороший сон. Это был такой хороший сон, что его можно было смотреть до конца моих дней, которых осталось совсем мало.
Кулай выжидательно смотрел на Тохтара, а тот все не мог оторваться от созерцания плевка у себя под ногами.
– Ай, какой хороший сон, – наконец заговорил Тохтар, – ай-яй, хороший-хороший... как жеребячьим жиром намазанный!..
И опять замолчал.
Кулай протянул руку, уцепил старика за ворот чекменя и два раза встряхнул. Третьего раза не понадобилось – задумчивость в хитрых глазках Тохтара мигом сменилась готовностью продолжать.
И Кулай еще подумал, что если бы все заботы можно было бы прогнать так просто – ой-бой, как легко бы жилось на этой ужасной земле!..
– Ай, хороший сон! – поспешно сообщил Тохтар, отодвигаясь подальше. – Сон о том, как дети Ориджа вернулись домой из Кул-кыыз; и это было хорошо. Сон о том, как смеялись маалеи, и локры, и хулайры – и это тоже было хорошо, потому что смеющийся враг – это глупый враг, и мы тоже смеялись, несясь с холма на мягкоруких, а потом мы стали умными, а большинство из нас – мертвыми, и мы перестали смеяться! Я видел во сне, как хмурится гурхан Джамуха, поглаживая рукоять своего волшебного меча, но я видел, как хмурится Асмохат-та, глядя на то, как гурхан Джамуха поглаживает рукоять своего волшебного меча... уй- юй, как плохо хмурился Асмохат-та! Даже я так не хмурюсь, когда вижу моего внука, собирающегося плюнуть в священный водоем!
Старик ударил себя по щекам, не в силах выразить ужас, охвативший его при виде гневного Асмохат-та. Кулаю показалось, что на дне глаз старого Тохтара мелькают подозрительные искорки, но он решил не искушать судьбу.
Тряхнешь Тохтара в третий раз – а он и вовсе замолчит.
Навеки.
Хотя вряд ли – этот нас всех переживет...
– Я даже опять хотел проснуться, – старик доверительно наклонился к Кулаю, оставаясь, впрочем, на безопасном расстоянии. – Но Асмохат-та перестал хмуриться, а гурхан Джамуха Восьмирукий перестал жить, и все увидели, что Асмохат-та – это Асмохат-та, а Джамуха имеет всего две руки – как и любой человек, даже если он зовется, к примеру, старым Тохтар-кулу... И если бы тот, кто зовется старым Тохтар-кулу, не проснулся бы от топота чьих-то толстых ног, то он успел бы еще увидеть, как степи Шулмы говорят о мудром и доблестном Кулай-нойоне, первым признавшим Асмохат-та!.. ай-яй, какой хороший сон...
– Твой сон врет, старик, – угрюмо бросил Кулай. – Асмохат-та не хотел убивать глупых детей Ориджа. Асмохат-та вообще не любит убивать. А ты учил меня, что воинская доблесть – это смерть врага! Значит, ты неправильно учил меня?!
– Я правильно учил тебя, Кулай-мэрген, ставший Кулай-нойоном, – ответил Тохтар-кулу. – Если ты до сих пор жив и можешь трясти меня за воротник – значит, я правильно учил тебя. Воинская доблесть – это смерть врага. Но когда становишься старым, когда кобыла судьбы доится на твои волосы, делая их белыми, то реже думаешь о смерти врага, и чаще – о жизни. О своей жизни. О чужой жизни. И понимаешь, что для каждого времени – своя мудрость и своя доблесть. Это понимаешь лишь тогда, когда твоя собственная жизнь подходит к концу.
Старик умолк, и Кулаю не пришло в голову подгонять его.
– Ты понимаешь это, – после долгого молчания еле слышно прошептал Тохтар-кулу, – но вокруг есть много юных и доблестных воинов, и ты боишься сказать им об этом, потому что у тебя всего один воротник, потому что тогда ты станешь их врагом, а их доблесть, доблесть юных, доблесть твоих детей и учеников, – это смерть врага. И ты ждешь, что придет кто-то, кто не боится говорить о новом. Что придет Асмохат- та.
Небо треснуло, вспыхнув синим огнем, и Кулай прислушался к оглушительному рыку Верхней Стаи, задравшей чью-то неприкаянную душу.
– Пошли собираться, Тохтар-кулу, – буднично сказал Кулай. – Чего зря сидеть?
– Да, нойон, – кивнул старик.
Часть восьмая
ОГОНЬ МАСУДА
