ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
– Стрела – она потому стрела, что ею стреляют, – глубокомысленно возвестил Кос. – Или наоборот: ею стреляют, потому что она стрела. Ты как думаешь, Асмохат-та?
– Никак, – буркнул я, зная, что Кос не обидится.
– Вот и я так полагаю, что ты никак не думаешь, – согласился ан-Танья, выпячивая свой и без того внушительный подбородок.
Интересно, он тоже знал, что я не обижусь?..
...Переход через Кулхан оказался и легче, и труднее, чем я предполагал – короче, совершенно не таким, каким представлялся вначале. Ориджиты шли буднично и уверенно, они явно заранее знали каждый поворот и места стоянок; и, кем бы ни был их незабвенный предок-покровитель Оридж, дети его могли отыскать дорогу даже там, где ее отродясь не бывало. Уже через неделю я понимал, что Асахиро и Фаризе в свое время ужасно повезло – они живыми выбрались из этого бесконечного равнодушия природы, идя наобум; и еще я понимал, что тысячному войску выжить в Кулхане будет не легче, чем несчастному одиночке. Воды в тех полусухих колодцах, что вынюхивали наши неутомимые шулмусы-следопыты, нам хватало если и не с избытком, то вполне; войско же погибло бы от жажды.
Если только ориджиты не умалчивали о дополнительных источниках воды.
Шли мы не напрямик, а какими-то хитроумными зигзагами, и за месяц без малого я довольно сносно научился болтать по-шулмусски, выяснив несомненное и весьма странное родство наречий Шулмы и Малого Хакаса. Именно по этой причине Чин преуспела в деле изучения языка гораздо больше меня; у остальных получалось по-разному.
У Коса не получалось совсем. Потом выяснилось, что у ан-Таньи язык не сворачивается в трубочку, и в этом корень всех бед. Общими усилиями язык свернули, после чего Кос перестал с нами разговаривать – зато заговорил с шулмусами.
Причем почти сразу же найдя с ними общий язык. В трубочку. А старик Тохтар звал Коса отцом. Это звучало как Коц-эцэгэ, и я еле сдерживался от смеха всякий раз, когда это слышал.
Там же, в походе, мы впервые увидели луки и стрелы. Всем нам – и людям эмирата, и Блистающим – стоило большого труда понять, что это не Дикие Лезвия, и не Блистающие, а действительно вещь, и при этом – оружие.
Вещь-оружие.
Впрочем, люди все-таки сообразили это быстрее – ведь Фариза сражалась в зале истины Батин жаровней, и жаровня была вещью, и одновременно – оружием. Кстати, в битве у границы Кулхана шулмусы не пускали луки в ход, намереваясь взять нас живыми и увести с собой в Шулму – что, собственно, и случилось, но немного иначе, чем предполагалось ориджитами – и это было хорошо. Но при переходе через пески быстро выяснилось, что турнирные навыки позволяют большинству из нас рубить стрелы в полете – или уворачиваться, как делал я.
Для Блистающих сама мысль о том, что на свете существует мертвое оружие, была кощунственной. Наконец Чань-бо предположил, что когда-нибудь лук и стрелы смогут стать Дикими Лезвиями, а затем – Блистающими; и наши полированные спутники с этой минуты перестали обсуждать мертвое оружие шулмусов.
Они даже говорить о нем перестали.
Словно его и не было.
Я еще подумал, что так относятся у людей к умалишенным родственникам, причем дальним, и даже не умалишенным, а людям-растениям. С внешним безразличием и внутренним стыдом. А Матушка Ци на одном из привалов вспомнила, что в каких-то сказаниях времен аль-Мутанабби и Антары Абу-ль-Фавариса упоминались предметы, вполне могущие оказаться луками и стрелами. Видимо, в эмирате этот вид оружия так и не смог перестать быть вещью, став Блистающим, и постепенно вымер.
Последняя мысль о вымирании принадлежала не старухе, а Единорогу.
Но не тяготы пути, и не шулмусские луки, и даже не смерти некоторых раненых – чуть не сказал: «К счастью, не наших раненых», – и обрадовался, что не сказал – не это заботило меня больше всего.
Просто я по мере продвижения вперед все больше превращался из человека в религиозный символ.
Меня опекали (когда я возмущался – меня опекали незаметно), мной восхищались (когда я злился – мной восхищались издалека), мне поклонялись (когда я протестовал – мне поклонялись вдвойне).
Шулмусы обращались ко мне не напрямую, и даже не косвенно, а как-то отстраненно, словно я и не присутствовал здесь, среди них, не ел те же лепешки и не пил ту же воду.
– Не хочет ли Асмохат-та испить воды?
– Пусть Асмохат-та придержит Мангуса У – впереди черный песок...
– Угодно ли чешуерукому перейти в тень?
И все это с поклоном, потупив взор...
На первых порах я посчитал все это такой способ общения свойственной Шулме традицией, и как-то раз заявил Кулаю на смешанном шулмусско-хакасском:
– Не передаст ли Кулай-нойон мне вон тот кусочек солонины?
Кулай закашлялся, подавившись недожеванной лепешкой, поспешно передал мне указанную солонину и удрал к лошадям, не закончив ужина.
И я понял, что мне достаточно ткнуть пальцем, чтобы дети Ориджа сломя голову бросились в указанном направлении – хоть за солониной, хоть за смертью, хоть куда.
Не могу сказать, чтобы это доставляло мне удовольствие.
Зато давило похлеще панциря на жаре.
