Я вспомнил свой сон, где железная рука нависала над миром в колыбели.
Может быть, это и значит – видеть будущее?
Нет.
Это оказалось совсем не так.
И не похоже на сон.
...Я видел Шулму как бы с высоты птичьего полета. Нет, выше, много выше. Желто-зеленая степь, рассеченная голубыми клинками рек, на юго-востоке ограниченная Кулханом, на юго-западе упирающаяся в горы – и всю Шулму затягивала неясная дымка, в просветы которой я иногда видел копошащиеся орды муравьев, снующих по своим муравьиным делам.
И я чувствовал себя богом.
А степь все мерцала, и вереницы деловитых насекомых все текли в какое-то одно, известное им место, и я понимал – вот она, ставка гурхана Джамухи Восьмирукого, вот он, зародыш кровавого похода во имя истины Батин!
Дымка, скрывавшая Шулму, затрепетала, клубясь розоватыми облачками, превращаясь в зыбкое светло-багряное марево, и меня словно плетью хлестнуло – такую ярость, такую злобу и страх сотен тысяч людей источал этот странный туман, эта кровавая пелена, так часто застилавшая глаза воинов Шулмы!
Я видел огонь Масуда!
И я чувствовал себя богом.
Ликующим Желтым Мо.
Земля в багровом тумане метнулась в сторону, я на миг зажмурился, а когда открыл глаза – подо мной был Круг священного водоема, свободный от испарений душ человеческих, напоенных злобой, вскормленных расчетливой яростью воинского ремесла, растлеваемых умелой хитростью Джамухи-батинита... и робкие змеи красной пелены, заползавшие в этот круг, светлели и растворялись, впитанные нами; растворялись, перерождаясь, возвращаясь в мир спокойной уверенностью... зыбкие змеи Шулмы, шипя, умирали в круге Кабира, давая жизнь новому, неизведанному... и огонь Масуда противоестественным образом сливался с водой Мунира, ярость – с радостью, ремесло – с искусством...
И вот Круг священного водоема по-прежнему чист и незамутнен, но на границе с ним все уплотняется, сгущается, накатывается гневный вал цвета дымящейся крови, грозя захлестнуть Круг приливом древней истины, приливом Сокровенной Тайны, и я падаю, падаю, падаю...
И я, вопреки всему, чувствовал себя богом.
Падшим богом.
Даже разбившись и перестав существовать.
Я вытираю рукавом слезящиеся глаза.
Мы с Куш-тэнгри долго смотрим друг на друга, не снимая рук с Единорога.
Единорог тоже молчит – он видел. Как и мы.
Молчит Обломок у меня за поясом – хотя я не знаю, что он видел и видел ли он хоть что-нибудь.
– Он в ярости, – тихо выговорил наконец шаман. – Я ощущал ярость.
Я кивнул. Я знал, кто – он.
– И он в страхе. Я ощущал страх.
Я еще раз кивнул.
– Джамуха скоро решится. Ты стоишь между ним и мягкорукими. И Джамуха пойдет на нас.
Я выделил для себя слово «нас». Значит, Неправильный Шаман уже сделал свой выбор.
– Спасибо, Куш-тэнгри.
– За что?
– За нас.
Шаман понимающе кивает и улыбается одними уголками губ.
– Ну что, Асмохат-та, – спрашивает он, – будем смотреть будущее? Твое будущее?
Я непонимающе гляжу на него.
– Это было не будущее, – объясняет шаман. – Раз было, значит, не будущее. Это – настоящее. Это – зародыш будущего. Будем смотреть дальше?
– Да, – отвечаю Я-Единорог.
И вновь окунаюсь в омут черных глаз.
...две стены воинов. Одна – впереди меня, другая – за мной. И ярость дышит мне в затылок; и ярость смотрит мне в лицо.
В двух шагах от меня – он. Джамуха Восьмирукий. Джамуха-батинит. В чьей руке шипит, полосуя воздух, короткая Чинкуэда, Змея Шэн.
Вот он – Джамуха.
И я не вижу его лица.
Я вижу островерхий кожаный шлем с металлическими пластинами; вижу легкий панцирь, но не
