Становище догорало. Ветер рвал в клочья и отбрасывал прочь последние крики несчастных, лишь где-то все никак не мог прекратиться детский плач. Абу-т-Тайиб поморщился: плач раздражал. Почти сразу до его уха донесся (или это только почудилось?) влажный хруст, словно лошадиное копыто раздавило спелый арбуз; короткий всхлип ветра – и настала тишина.
Мертвая тишина; впору было заподозрить себя в глухоте.
– Примай полон, твое шахское! – Тишь лопнула знакомым басом, и могучий юз-баши вывернулся из дыма. За собой отставной душегуб, намотав на локоть конец веревки, волок с десяток ошалевших от ужаса хургов: узрев венценосного губителя, пленные разом пали ниц.
– С этими – как завсегда? – поинтересовался Худайбег, опираясь на свое знаменитое копьецо, уже снискавшее ему немалую славу среди соратников.
Копье юз-баши, которого Абу-т-Тайиб все чаще звал просто Дэвом, было под стать владельцу: толщиной с лапищу самого Дэва, длиной также раза в полтора больше обычного, оно завершалось огромным кованым жалом – близкой родней как меча, так и топора. Хоть колоть, хоть рубить, хоть буйволов глушить – если, конечно, силенок достанет орудовать сей оглоблей.
У Дэва силенок доставало. Даже с избытком. В бою юз-баши был страшен, особенно когда, всласть окровянив жуткий наконечник, принимался охаживать врагов древком своего «копьеца» – с легкостью ломая хребты и ребра. Глядя на спасенного им разбойника, Абу-т-Тайиб частенько поминал хашемита Али, зятя пророка (хвала ему!) по прозвищу Лев Божий. Согласно свидетельству очевидцев, в битве при Хайбаре с людьми Торы святой силач бился, используя вместо щита сорванные с петель ворота. Вот это под стать Дэву, хоть и грех равнять Божьего Льва с гулящим язычником: ворота вместо щита, таран вместо копья, и – вперед!
Одно слово: Дэв. Силушка бычья, преданный, как собака – и тупой, как древко его же копья!
Тупой? Тогда почему одному лишь Худайбегу пришло в голову напрямик спросить у шаха: «Резать – это правильно, твое шахское, и пожечь остаточки правильно – чтоб ни им, ни нам… Но отчего добришком не поживиться? Вон, и табуны у них, и отары, и еще всяко-разно…»
Дэв никак не мог взять в толк, почему они пренебрегают богатой добычей. Но ведь остальных Абу-т- Тайиб тоже не посвящал в свои сокровенные помыслы! А воины в набеге мало чем отличаются от разбойников. Брать добычу – святой обычай: мечи стрелы и хватай, что цело! Приказ шаха? Да, конечно… Но почему удивился столь странному приказу один Дэв, отнюдь не блиставший умом – а остальные восприняли как должное?
Мифический фарр? Пусть так, пусть никто, кроме простака Дэва, не решился задать вопрос владыке – но ведь хотя бы удивление его приказ должен был вызвать? Должен. Косые взгляды за спиной, шепоток, попытку схоронить в хурджине золотишко или там блестяшку…
Ан нет! Ни-че-го!
Это раздражало Абу-т-Тайиба. Впрочем, в последнее время его раздражало многое; странные мысли и видения роились в мозгу, странные слова срывались с языка – и он гнал свой отряд от резни к резне, недоумевая: ну когда же харзийский султан не выдержит столь откровенного издевательства, когда же он двинет к границе свои полки?
Когда?!
– …вишь, задумался… Эй, твое шахское! С пленными – как завсегда?
– Валяй, Дэв, – кивнул Абу-т-Тайиб, барахтаясь в пучине видений и обрывков мыслей.
– Не нада завсегда! – вдруг приподнялся с земли один из пленников – толстый старик в халате из полосатого карбоса. Ветер трепал космы длиннющей седой бороды – точь-в-точь как у сказочных волшебников. Жаль, летающего кувшина в придачу к бороде у старого хурга не имелось. – Завсегда не нада! Моя выкуп дадут! Сто коней-хингов, вай! Два-сто коней-хингов, вай! Мой убивай нельзя!
– Встань, – бесцветно бросил поэт.
Старик с проворством безусого юнца вскочил на ноги.
– Говоришь, твоя нельзя убивай?
– Нельзя, моя солнце…
Деловито свистнул ятаган. Голова невезучего волшебника стукнулась оземь и покатилась вниз с сопки: страшный мяч для страшной игры-човгана. Пленники вжались в прах земной – брызги кровавого фонтана окатили их, жгучие брызги, предвестники грядущей участи, когда впору будет позавидовать убитым. Тело старика еще некоторое время продолжало стоять, словно недоумевая – что это за напасть такая, вай?! – а затем мягко повалилось ничком перед венценосным убийцей.
Дэв расхохотался и пнул труп сапогом: тот перевернулся на спину, дрогнул на крутизне – и сполз вниз следом за головой, должно быть надеясь догнать недостающую часть.
– Сто коней-хингов одним ударом уложил, твое шахское, – с уважением буркнул юз-баши, провожая взглядом труп.
– Я дал ему легкую смерть, – холодно прозвучало в ответ, и пленные разом возмечтали стать муравьями, а еще лучше – пылинками в солнечном луче. – И знаешь, за что, мой глупый богатырь? Этот старик посмел судить о том, что можно и чего нельзя делать шаху. Заслужив тем самым честный конец. С остальными – как обычно. Резать уши, ноздри рвать – и в Харзу к султану гнать. Что же касается коней… коней я возьму сам! Сам! Если они мне понадобятся…
Голубые глаза отрубленной головы тупо пялились в небо; но сопка закрывала небосвод мрачной тушей – и в прядях бороды уже копошились насекомые.
Аромат бараньего жаркого мешался со смрадом горелой человечины – но это никому не портило аппетита. С другой стороны, и то и другое – попавшее в огонь мясо, только и всего. Возможно, пустынному гулю-людоеду как раз второе показалось бы ароматом, а первое – смрадом.
За время этого безумного похода все уже успели привыкнуть к такому смешению запахов, перестав обращать внимание на подобные мелочи.
Шах ужинал у костра вместе со всеми. Громко чавкая, он поглощал дымящиеся куски, вытирая засаленные пальцы об одежду, и время от времени бросал короткие, почти неуловимые взгляды на своих воинов. Не взгляды – укусы песчаной эфы, за которой и глазом-то не уследишь!
Он видел одно и то же: искренняя радость, удовлетворение завершившимся боем, из которого живыми вышли все, да и раненых было немного. Обожание и преклонение перед ним, великим шахом, гениальным полководцем, ведущим их от победы к победе, грозой подлых хургов. В скачке неутомим, к врагам – беспощаден, ест с ножа, спит на земле, и воинская удача бежит за ним верной собачонкой! На такого шаха просто молиться надо!
Его воины, похоже, так и делали – только молча, про себя.
Преданные соратники? Или такие же несчастные марионетки, как он сам, ослепленные сиянием пригрезившегося им фарра – и готовые теперь бездумно идти в огонь и в воду за его обладателем?
Кто они на самом деле?
Кто он, Абу-т-Тайиб аль-Мутанабби?
Ответа не было, в висках колотились тысячи мягких молоточков, и поэт зверел день ото дня, отыгрываясь на несчастных кочевниках.
Гнедая степь грохочущей рекой текла к югу, в глубь харзийских земель. И казалось: нет такой силы, которая способна остановить это конское половодье, прервать неукротимый бег тысяч копыт, сотрясавших дол на фарсанги вокруг.
Хурги спешили увести племенной табун подальше – но их было слишком мало, этих пастухов-воинов. А наперерез им и ведомому ими табуну уже неслись, разворачиваясь в лаву, без малого две тысячи всадников Абу-т-Тайиба, и расстояние между сверкающим кабирским серпом и гнедой рекой быстро сокращалось.
Гудела степь, радостно кричали в вышине стервятники, предвкушая скорую поживу – и пастухи слишком поздно поняли: с табуном им не уйти. Породистые аргамаки легки на ногу – но поди разверни живую реку вспять, заставь ее резко сменить русло, уходя прочь от вылетевших из-за сопок кабирцев!
Они не успевали. Если бы всадники Абу-т-Тайиба шли за ними вдогон – у кочевников еще имелся бы шанс уйти, пусть даже потеряв часть табуна. Однако налетчики мчались вперехват, и времени для маневра у хургов уже не оставалось.
