пустыни, и в свечении то и дело пробегали багряные сполохи. Когда человек повернул голову, нимб дрогнул, пропал на мгновение, но сразу объявился снова – и багрянец сменился тусклой синью.
Сабельным металлом.
– Я счастлив видеть брата моего отца, – сказал человек с нимбом.
Котенок фыркнул и ударил лапой: ему хотелось играть дальше.
Абу-т-Тайиб оглянулся через плечо. Нет, никакого брата чужого отца за спиной не стояло. И вообще никого не стояло.
– Э-э-э… кого счастлив видеть мой господин? – осторожно поинтересовался поэт.
– Если бы Кабирское шахство было ровней Харзе, я бы звал тебя братом, – человек с нимбом отвернулся и ловко ухватил котенка за шкирку. – Но это не так. Поэтому я зову тебя дядей. Входи, дядюшка, входи… и брось величать меня господином. Особенно наедине. Меж обладателями фарров это не принято.
Мерцание нимба усилилось, в нем замелькали игривые огоньки, и котенок кубарем полетел в дальний угол. Жалобно пискнув, зверек забился под кошму; лишь изумруды глаз сверкали оттуда.
– Входи! – повторил человек с нимбом.
Абу-т-Тайиб медлил. Если все происходящее до сих пор представлялось дурным сном, то сейчас сон окончательно превращался в кошмар. В видения-лабиринт, откуда нет выхода, а в каждом укрытии ждут святые халифы прошлого с ореолами вкруг чела, готовясь кривыми ногтями вцепиться тебе в глотку. Поэт поднял руки и тщательно ощупал собственную голову: тюрбан, повязанный взамен отобранного шлема, волосы, уши, затылок…
Все как обычно.
– Он слегка отдает в голубизну, – человек с нимбом не без интереса наблюдал за братом своего отца. – А внизу похож на кольчужный назатыльник. Только длиннее.
– Кто?
Пройдя вперед, Абу-т-Тайиб уселся на ковер и скрестил ноги. В конце концов, не все ли равно, как разговаривать со святыми плодами воображения: стоя или сидя? Особенно если ты – брат их отца, да простятся ему былые прегрешения…
– Фарр-ла-Кабир. Я видел его однажды: сорок лет назад. На переговорах относительно спорных земель между Кабиром, Харзой и Дурбаном. Я тогда впервые встретился с Кей-Кобадом, твоим предшественником. С тех пор он совсем не изменился.
– Предшественник?
– Фарр.
– И тебя, сын моего брата, о котором я скорблю всякий час и всякую минуту – тебя это не удивляет?
– Что фарр остался прежним? Ничуть. А тебя?
Поэт вдруг резко вскочил на ноги. Едва ли не бегом он пересек палатку и вновь оказался у выхода. Никто не остановил его, не преградил дорогу; Абу-т-Тайиб остановился сам и долго смотрел на султанский бунчук.
К сожалению, тихое блеянье ему не почудилось.
Под красным шестом сидел баран, и пальцы солнца тихонько перебирали драгоценное руно. Вспышки бегали от шерстинки к шерстинке, от завитка к завитку, крутые рога отягощали мощный лоб, и одна мысль о кебабе из этого вожака стад казалась кощунственней, нежели идея осквернения могилы пророка (да благословит его Аллах и приветствует!). К бараньему боку тесно прижался заяц, длинноухий бегун, чей мех отливал шафраном. Морда зайца была вытянута больше обычного, на кончиках ушей трепетали серебряные кисточки, а круглые плошки глаз горели знакомой зеленью – кошачьей.
Хищной.
– Там баран, – прошептал Абу-т-Тайиб, забыв обернуться. – Клянусь чернилами и каламом; клянусь днем Страшного Суда и укоряющей себя душой, ибо воистину человек всегда остается в убытке! Там баран!.. и заяц.
– Это мой заяц, – брюзгливо заметил человек с нимбом. – Отойди, не раздражай его. И меня. Все-таки помни: ты у меня в плену! Значит, веди себя соответственно. Как подобает венценосному шаху Кей-Бахраму фарр-ла-Кабир.
– Заткнись, призрак! Наваждение, умолкни! Я – поэт аль-Мутанабби! Я – злосчастный неудачник, я лежу в песке пустыни, видя сны о шахском троне, о великой благостыне, о насмешке злого рока, о презрении Аллаха! Я – ничтожный из ничтожных, я мечтаю, чтобы ныне, присно и вовеки на своя вернулись круги ложь и правда, боль и сладость, богохульство и святыня; я хочу огня геенны, что и в бездне не остынет!
Человек с нимбом восхищенно цокнул языком.
– Если бы я умел так играть словами, – спросил он у котенка под кошмой, – разве я хотел бы быть султаном Харзы, Баркуком зу-Язаном?!
Котенок согласно мяукнул.
Он тоже не очень-то хотел быть кошачьим владыкой.
Он хотел игры и молока.
Баркук-Харзиец томился от скуки.
Это началось давно, и самые надежные снадобья бессильны были изгнать гостью-самозванку. Во рту всегда было кисло, оскомина сводила челюсти ужасной зевотой, и даже искусно приготовленный кавардак – жаркое с морковью, бататами, айвой и еще Лунный Заяц знает, с чем! – казался пресной лепешкой. Драгоценности тускнели, едва на них задерживался глаз, и все чаще перстни летели в отхожую яму, а серьги с ожерельями раздаривались кому ни попадя. Травля барса не веселила, роскошь одежд утомляла, а песнопения льстецов вгоняли в сон.
Посещения гарема стали реже, будто капель затихающего ливня, пока не прекратились вовсе. Смуглянки с Дубанских равнин, гибкие дочери хургских степей, светловолосые лоулезки, купленные за большие деньги, – все они маялись в бассейне Сорока Девушек, утешая себя противоестественными ласками и сладостями. Царственный супруг не призывал их к себе, презрев искусство неги. Упрекнуть султана в том, что его мужская природа изжила сама себя, мог только умалишенный, но…
Жен постигла грустная участь еды, перстней и одежд: Баркук сперва стал кривиться, после – раздаривать, а там и вовсе забыл.
– Расскажи мне о пользе сношений, – как-то велел он личному знахарю, в надежде от пользы перейти к желанию. – Расскажи без утайки. И я набью твой рот жемчугами, а потом подарю юную невольницу из Кимены, чьи бедра округлы, а нрав кроток. Я слушаю.
– Поистине, в совокуплении великие достоинства и похвальные дела! – возопил ободренный знахарь, уже представляя себе округлые бедра вкупе с кротким нравом, а лучшего сочетания трудно себе представить. – Оно облегчает тело, наполненное черной желчью, успокаивает жар страсти, веселит сердце и гонит прочь тоску, но умножать число сношений в дни лета и осени вреднее, нежели в дни зимы и весны!
– Отлично, – Баркук велел позвать сразу трех жен и заставил красавиц плясать перед ним и знахарем, вертя животами. – Продолжай, о кладезь знаний! И поведай мне теперь о вреде сношений.
– Частые сношения ослабляют зрение. – Во рту у знахаря разом пересохло, он опустил глаза долу, дабы не видеть искушающей пляски, и хрипло затараторил: – От них рождается боль в спине и голове, а особенно опасно сношение с больной или старухой! Берегись, берегись сношений со старухой: это – одно из дел убийственных!
Баркук вздохнул. Танец жен утомлял, дурак-знахарь утомлял еще больше, и надежды на развлечение улетучивались рассветной дымкой. Рот знахаря был честно набит жемчугами, невольница отошла в его владение, доведя нового хозяина до удара всего лишь за два месяца; а сам султан набрал было в гарем с дюжину старух – вдруг запретное разгонит тоску?!
Старухи надоели почти сразу.
И все чаще вспоминалось Харзийцу: степь, заклятая Степь Бойцов, куда после долгих мытарств в горах без названия их привели жрецы Лунного Зайца. Их – восьмерку взыскующих трона, близких и дальних родичей умершего на днях Джалала зу-Язан, обладателя фарра. Метелки дикого овса вдруг расступились перед ними, и серебряные кисточки чутко затрепетали на ушах небывалого зайца. Шафрановая шкурка
