душ людских!.. Все тебя узнают, словно ты – беглый клейменый каторжанин, все подыгрывают тебе на доске бытия, подыгрывают честно, с радостью, с искренним ликованием!..
Но отчего же игроку больше всего на свете хочется смешать фигуры и запустить ими в эти сияющие лица, в трепет и благоговение?
– О, где лежит страна всего, о чем забыл? – Абу-т-Тайиб сам плохо понимал, что бормочет вслух, со ртом, набитым горькой ореховой мякотью, с сердцем, набитым горькой мякотью сбывшихся надежд. – В былые времена там плакал и любил, там памяти моей угасшая струна… Назад на много дней мне гнать и гнать коней – молю, откройся мне, забытая страна!..
Тонкие руки Баркука ожили: тронули бритый подбородок, огладили вислые усы и строго погрозили котенку, когда тот вознамерился было покинуть укрытие.
– Последняя любовь и первая любовь, мой самый краткий мир и самый длинный бой, повернутая вспять река былых забот – молчит за пядью пядь, течет за прядью прядь, и жизнь твоя опять прощается с тобой!..
– Еще! – прошептал Баркук-Харзиец, молитвенно складывая ладони. – Еще, прошу!
– Дороги поворот, как поворот судьбы; я шел по ней вперед – зачем? когда? забыл! Надеждам вышел срок, по следу брешут псы; скачу меж слов и строк, кричу: помилуй, рок!.. на круг своих дорог вернись, о блудный сын!..
Абу-т-Тайиб вдруг резко умолк, костяшки сжатого кулака побелели – и внутри, в темнице каменной хватки, треснули орехи. Пальцы разжались, терпкий аромат ударил в ноздри; по лицу Абу-т-Тайиба струился пот, будто каждая пора обернулась кувшином святого Хызра, источая влагу. В последнее время он все чаще и чаще искал убежища в звуках и ритмах, вывязывая из слов подобие временного ослепления – но возвращаться обратно тоже становилось все труднее и труднее.
– Отчего умер Кей-Кобад, мой предшественник?
– От старости. Таково заключение ваших хабибов.
– Пускай! Я сошел с ума и верю тебе! Значит, былому шаху еще полагалось жить да жить!
– Полагалось. Но пути фарра неисповедимы. У меня есть только догадки, и я попробую поделиться ими с тобой.
– Как делятся нищие горстью хлебных крошек?!
– Нет. Как делятся Баркук фарр-ла-Харза с Кей-Бахрамом фарр-ла-Кабир. Твой предшественник накануне смерти стал тяготиться титулом шаха…
– О, я его понимаю!
– Ничего подобного. Ты даже меня сейчас не понимаешь – куда тебе понять чаяния потомственного владыки?! Особенно если сей владыка втрое старше тебя и вдвое – меня. Кей-Кобад решил стать шахиншахом, царем царей! И нашел для этого самый простой и краткий путь… во всяком случае, так ему казалось. А об остальном ты узнаешь у своих советников – я лишь намекнул тебе, где искать.
– Простой и краткий? Советники мне не нужны, милый племянник. Я знаю сей путь – путь завоеваний!
– Что?
– Война – лучший способ царю стать царем царей… или падалью. Армады кабирцев предают огню Харзу, потом рушатся стены окрестных столиц – и Кей-Кобад громоздит на своей макушке дюжину кулахов разом! Я прав?!
Баркук вскочил и запрокинул голову к войлочному потолку. Спустя мгновение дикий хохот сотряс палатку, и Абу-т-Тайиб тупо воззрился на пляшущего султана.
– Клянусь Лунным Зайцем! Даже юродивому не могла бы взбрести в голову этакая идея! Тогда выходит, что я могу велеть отрезать тебе голову, после обрушить хургов на кабирские полки, лишенные воинского духа; через месяц я сижу в твоей столице и величаюсь Баркук фарр-ла-Харза и фарр-ла-Кабир! Каково?!
– Что тут смешного? – обиженно спросил поэт.
– Все! Все, мой милый дядюшка! Ты до сих пор не понял: твое государство – это ты! Ты сам, собственной персоной, и это нельзя отнять силой или хитростью, это нельзя изменить никаким способом, доступным людям! Убей я тебя – и глупый Баркук получит не просто мертвеца-шаха. Он получит мертвое государство, у которого с Харзой общая граница! Он получит труп под окнами собственного дома! Пытаясь завернуть в единственный плащ сразу двоих, я порву плащ и останусь голым под проливным дождем! И если я помешаю кабирским хирбедам заново провести Испытание, освятив нового шаха сиянием фарр-ла-Кабир…
Баркук устало сел и сделался очень, очень серьезным.
– Я помешаю совершить погребальный обряд; я помешаю наследнику покойного вступить в права наследования, и мертвая держава останется мертвой. Наместники, подобно шакалам-мародерам, разорвут труп на дурно пахнущие куски, орды нищих и беженцев червями хлынут через границы… догадайся куда? На мои земли! Начнется резня – а она начнется, уж поверь мне! Часть белобаранных хургов, отравленных миазмами гниения, мигом откочует на ваши пустоши, а сияние моего фарра туда не распространяется… Ладно, хватит. Надеюсь, ты и так поверишь мне: иметь под боком гниющего мертвеца – дело весьма хлопотное.
– И поэтому твои бойцы не поднимали на меня руку в бою?
– Да. Ибо убить чужого владыку – грех больший, нежели изнасиловать собственную мать. За него нет прощения здесь, и нет прощения там, в Верхнем мире Ош-Тэрген.
– Выходит, я не сумел приобрести врагов?
– Врагов? Не сумел.
– И друзей я не сумею приобрести?
– Друзей? Никогда. У таких, как мы, не бывает друзей. У нас есть подданные. Мы даже между собой связаны узами иными, нежели дружба; мы связаны необходимостью. Боюсь, я разочаровал тебя?
– Нет. Ты меня убил.
– Глупости. Через три дня твой спахбед начнет переговоры, угрожая мне нашествием, я покочевряжусь для приличия и отправлю тебя обратно. С почестями. Живехонького-здоровехонького. Понял?
– Понял. Именно это я и имел в виду.
Глава двенадцатая,
где звенит сталь и крякают утки, многие вопросы приходят к разрешению, отчего жизнь становится еще запутанней, но о том, что в день Страшного Суда неверные будут пресмыкаться ниц, верные будут ходить прямо, а благочестивые смогут лететь на белых верблюдах с седлами из чистого золота – об этом даже не вспоминается, что греховно само по себе
…они врут!
Они все врут: и желтолицый Харзиец, и хитроумный Гургин, и дерзкая хирбеди, и однорукий Омар Резчик – врут словами, наготой, ударом, всем телом врут, всем делом; домом и дымом, лестью и местью, они притворяются, потому что иначе впору кинуться головой в омут!
«Конечно, – успокаивающе нашептывает ветер в уши. – Ты прав: они коварны, они лживы, они…»
Замолчи!
Ты тоже врешь!
Узорчатые пятна лишаев лежат на боках камней, одуряюще пахнет сухая полынь, и упругий конский волос растет из земли вместо ковыля. По измятому войлоку степи ползают тьмы насекомых – взблескивая жвалами и панцирями, изрыгая струйки сизого дыма, ставя походные муравейники, копошась, копошась…
Хоть бы один косой взгляд! Хоть бы один… Нет, они кланяются – враги кланяются, те самые хурги, которых ты топтал копытами своего коня, воздев знамя бессмысленной жестокости! Ненавидеть можно равного, можно – высшего, ненавидеть открыто или втихомолку; но нельзя ненавидеть символ державы, или даже не символ – державу целиком, со всеми ее реками и солончаками, городами и селами, солнцем над горами и дождевым червем на куске дерна! Аллах, смилуйся, скажи, что я ошибся, что это бред, горячечный бред, или лучше – смертный сон… Аллах, ну что тебе стоит? Да, я частенько пропускал время утренней молитвы, и время молитвы вечерней я пропускал тоже, я пил вино и зло шутил шутками недозволенными – но зачем же награждать таким страшным образом?
Изгой, подонок, выпавший из гнезда птенец… шах.
