тело со стекленеющими глазами, в завершение цепочки зыбких ямок – ветер давно привык к этому и равнодушно скользил мимо.
Пустыня…
Абу-т-Тайиб пригляделся в смятении – и ему показалось, что он различает крупного волка с притороченным к спине вьюком, бредущего из последних сил по раскаленной солнцем сковороде. Возможно, это был обман зрения, мираж, каких поэт в свое время немало насмотрелся в Аравии, а может… Впрочем, после событий этих безумных месяцев Абу-т-Тайиб устал чему-либо удивляться.
Он просто мысленно пожелал волку удачи, будь вольный зверь марой или явью, и двинулся дальше.
Когда мир мигнул снова, Абу-т-Тайиб моргнул в ответ. Ему явственно почудились крылатые тени стальных птиц ада, расплескавшие синь над головой; но это уж точно были миражи – мелькнули и исчезли, даже разглядеть толком ничего не удалось!
А горы тем временем сами собой сошли на нет (хотя еще минутой раньше конца-краю им не было видно!) – и вскоре под ногами путников оказалась сперва каменистая, а затем обычная, старая знакомая – пустыня.
Вереница дэвов уверенно топала вперед, оставляя за собой бесформенные вмятины следов, и в тот момент, когда поэту в очередной раз стало мерещиться, будто он начинает узнавать места – те самые, где вчера бился с гигантами чернокожий Антара и его люди…
Абу-т-Тайиб остановился как вкопанный; и все последовали примеру шаха.
У самой подошвы очередного бархана из-под песка выглядывала чья-то нога. Куфийский сапог, еще сохранивший приметы былого щегольства былого хозяина: шагреневая кожа, высокий и тонкий каблук с внутренним изгибом, носок тоже загнут, но наружу, и кисточки слабо шевелятся по краю голенища.
Поэт свернул с пути, протоптанного идущими впереди дэвами, и решительно направился к бархану- мавзолею.
Некоторое время он стоял и молча смотрел.
Потом обернулся к сгрудившимся за спиной исполинам.
– Копайте!
Он был уверен, что его послушаются.
Так и случилось.
Человек – вернее, оставшаяся от него мумия – неплохо сохранился. Фаланги пальцев, покрытые серым шелушащимся пергаментом, все еще сжимали кривой машрафийский меч, синюю сталь, за которую платят блюдами динаров оружейникам Йемена; на лице застыла жуткая усмешка, предсмертный оскал, обнажая гнилые пеньки зубов, часть из которых покойник потерял еще при жизни.
Судя по всему, человек лежал в песчаной могиле уже давно. Ну и пусть спит дальше. Недостойно правоверного глумиться над останками.
А в данном случае – недостойно вдвойне.
– Заройте его обратно, – бросил поэт и, пока дэвы усердно трудились, заново погребая мертвеца, едва слышно шептал слова молитвы.
– Кто это был? – решился нарушить скорбное молчание Гургин, когда они наконец продолжили путь. – Кто это был, мой шах? Знакомый? Друг? Земляк?
– Я, – просто ответил Абу-т-Тайиб.
И зашагал быстрее.
Как и обещал Дэв, они шли путями неисповедимыми, пока солнце не перевалило за полдень. Впрочем, Абу-т-Тайиб теперь ни в чем не был уверен – ни во времени суток, ни в солнце, мерившем горбатый небосвод заячьей скидкой, подло нарушая заведенный Аллахом порядок. Да что там солнце, время, минуты и часы?! – пожалуй, сейчас поэт вообще затруднился бы ответить, какой ныне стоит на дворе век от бегства пророка Мухаммада (да благословит его Аллах и приветствует!). И на каком дворе? Кабирском? Дар-ас-Саламском? Медногородском? Мазандеранском? Или еще каком…
После встречи с собственным трупом, мирно спавшим в песках пустыни, что-то сдвинулось в голове поэта, и он сомневался во всем на свете – одновременно будучи готовым поверить во что угодно. Что он находится в раю. Или в аду. Или в стране джиннов. Или перенесся в эпоху легендарной джахилийи.
Я никогда не рождался?!
Верю.
За время их дальнейшего пути соринка еще дважды или трижды попадала в глаз миру – Абу-т-Тайиб уже перестал обращать внимание на подобные мелочи. Пустыня вновь сменилась горами, и дэвы вдруг забеспокоились, с опаской зыркая по сторонам. Вскоре из-под очередной каменной осыпи наполовину выглянул обглоданный костяк странной твари; судя по толщине костей и плоскому черепу с вызывающими уважение клыками, а также по сохранившимся кое-где остаткам чешуи, опасения великанов были небезосновательны. При встрече с обладателем такого черепа могло не поздоровиться и дэву! Так что, когда мир благожелательно мигнул снова и дэвы успокоились, Абу-т-Тайиб облегченно вздохнул вместе со всеми.
За лаврами драконоборца он отнюдь не гнался.
Потом справа открылась степь, бескрайняя степь хургов, или не хургов, но там паслись честные кони и возле юрт курились честные костры; а еще одинокий всадник несся по одуревшей от полуденного зноя степи. Белый растрепанный хвост мотался из стороны в сторону, привязанный под наконечником его короткого копья с красным древком; лицо под высоким чешуйчатым шлемом окаменело в безразличии ко всему, кроме бьющейся под копытами земли; и бурая пыль степей, зловещая пыль дурного вестника, некоторое время еще гналась за распластанным конем и, не догнав, покорно опускалась, оседала, растворялась в потревоженном покое…
А потом они пришли!
Вот еще недавно все двигались по дну очередного ущелья, бока теснины скрыли от взоров и степь, и пустыню – или что там сейчас лежало у подножия этих бесконечно меняющихся гор?! – и вдруг перед ними гостеприимными створками дверей-скал распахивается обширная котловина, по дну которой весело журчит речушка-подросток.
Отвесные стены, окружавшие котловину, были изрезаны грубо вырубленными в скалах каменными ступенями. А выше темнели десятки и сотни темных нор, напоминавших ласточкины гнезда. И до поэта не сразу дошло: это расстояние морочит ему голову, играя злую шутку.
Ласточкины гнезда?! Входы в пещеры имели от двух до пяти человеческих ростов в поперечнике!
Жилища дэвов.
Пещерный город.
Легендарный Мазандеран.
– А вот и эта самая Дыра, твое шахское! – радостно сообщил верный Дэв, возникая рядом. – Видал, сколько их тут – дыр-то этих?!
