Глава четвертая,
где шаха приветствуют дэвы во всем своем разнообразии; а также выясняется, сколько может собраться шахов в одном отдельно взятом Мазандеране, но ни словом не упоминается о том, почему одни дэвы похожи на людей, а другие – на чудовищ, и можно ли вернуть последним человеческий облик?
…Протяжный, оглушительный, душераздирающий и еще шайтан знает какой вопль огласил котловину. Поначалу Абу-т-Тайиб невольно вжал голову в плечи. Однако, видя, что сопровождающие его дэвы обращают на вопль меньше внимания, чем змея – на шорох собственной чешуи, поэт тоже успокоился.
И стал оглядываться по сторонам в поисках источника жуткого звука.
Не ангел ли Израфиль трубит?!
– Дэв Вайдос с вершины древа кличет, – пояснил Худайбег-благодетель, когда слух наконец вернулся к поэту и бархатные затычки в ушах рассосались сами собой. – Вайдосит, значит. Это у них завсегда так, твое шахское! Когда народишко… ну, дэвов, значит, собрать надо… Залазит и орет. Вот.
– И когда ты все это узнать успел, проныра? – поинтересовался Абу-т-Тайиб.
К этому моменту он как раз углядел столетнюю чинару у распадка. В ветвях дерева действительно устроился какой-то дэв, и теперь черной тушей ворочался в гнезде, явно прикидывая: не «завайдосить» ли снова?
– Так ведь месяц, почитай, у них проторчал-то, твое шахское! – заморгал голубыми глазищами верный юз-баши; и поэт не стал с ним спорить.
Даже переспрашивать не стал: здесь явно могло твориться все, что угодно! Мигающий мир, неведомые страны, свихнувшиеся дни-оборотни, так и норовящие прикинуться месяцами, собственный труп под барханом…
А тем временем из пещер уже выбирались сутулые неуклюжие фигуры и вразвалочку брели навстречу гостям. Впереди неслось десятка два детей: на удивление обычных, человеческих малышей, ничем не напоминающих взрослых чудищ.
Дэв-на-вершине-древа подумал, хрипло прочистил глотку – и не стал вопить во второй раз.
Зачем? – все и без того были в сборе.
Как и следовало ожидать, дети добежали первыми. Запрыгали козлятами вокруг Абу-т-Тайиба, словно рядом не было ни Утбы, ни Гургина, а дэвов-добытчиков и подавно!
– Твоя – шах? – серьезно поинтересовался вислощекий карапуз лет пяти, больно ткнув пальцем в живот Абу-т-Тайибу.
– Моя шах, – развел руками поэт.
– Второй шах, второй шах! – радостно загалдела детвора, а карапуз почему-то насупился и стал ковыряться в носу.
– Старый Олмун-дэв говорил: так не бывает! Шах должен быть один! – заявила вдруг худенькая девушка постарше, лет тринадцати, затесавшаяся в толпу детей.
Девушка как девушка – угловатая, подобно многим подросткам, длинные черные косы свисают ниже пояса, родинка на скуле, и голубые глаза чуть ли не светятся со смуглого личика… Поэт долго смотрел на девушку, недоумевая: зачем он это делает? Почему взгляд упрямо и бесстыже ощупывает хрупкую фигурку?!
Что ищет?
А потом он понял, понял резко и сразу: обнаженные руки и босые ноги девушки покрывала шерсть.
Золотисто-коричневый мех, короткий, словно подстриженный.
Это было по-своему даже красиво, но красиво не по-человечески!
– Так я один и есть, – попытался улыбнуться мохнатой девушке Абу-т-Тайиб.
Улыбка вышла кислой.
– А Кей-Кобад? – Брови обладательницы золотистой шерстки двумя голубками взмыли на лоб.
– А он светится! – уверенно сообщил карапуз, вынув палец из носа. – Он живая и светится!
После чего снова ткнул поэта в живот: словно железным штырем приложился.
– Светится! Шах! Настоящая! На нас светится!
– Старый Олмун-дэв говорил: настоящий шах светится. Кажется, я вижу… – задумчиво проговорила девушка, вглядываясь в Абу-т-Тайиба едва ли не пристальней, чем за минуту до этого он сам вглядывался в нее.
И от ее испытующего взгляда поэту сразу сделалось неуютно.
Как раньше – от присутствия Нахид.
Тем временем начали потихоньку подтягиваться и взрослые дэвы с дэвицами. Процессия замедлила ход, безнадежно увязая в толпе – а обитатели Мазандерана все шли, ковыляли, бежали; и Абу-т-Тайиб, которого, казалось, уже невозможно было чем-либо поразить, не уставал дивиться тому, что видел вокруг.
Дэвы-добытчики, старые знакомцы, были словно с одной формы леплены: кряжистые исполины, раза в два повыше обычного человека, и бугры мышц страшно выпирали на их мохнатых телах, иногда в самых неожиданных местах.
Но, так или иначе, они были похожи друг на друга.
Здесь же… Здесь, в Мазандеране, дэвы были разными. И «разные» – еще очень мягкое словцо! У кого- то, как сказала однажды сгоряча первая жена Абу-т-Тайиба, было «семь пядей во лбу, и пяди эти загибались бараньими рогами»; да-да, именно рогами, самыми настоящими, так что впору было уверовать: перед тобой шайтан из шайтанов! Или родной дядя Златого Овна. Зато дружки рогача, ростом ему по плечо, были при этом настолько массивны, что иной слон гляделся рядом с ними изящной лебедушкой. Иные мазандеранцы щеголяли розовыми крысиными хвостами, суставчатыми ногами, напоминающими лапы саранчи; а у трех-четырех имелись зачатки кожистых крыльев. У одного дэва из задних рядов крылья оказались вполне развиты, и он все время подпрыгивал, желая получше рассмотреть гостей, с треском распахивал свое сокровище и зависал над толпой, гнусаво каркая. А вскоре вперед протолкался дэв-горбун, чья шелушащаяся кожа настолько походила на чешую, что поэт заподозрил родство горбуна с давешним драконом, чей костяк они видели по дороге.
Грудастые дэвицы приветливо скалили желтые клыки, растягивали до ушей жабьи рты, махали шаху лапами (кто – когтистыми, кто – с перепонками), шушукались между собой, маслено подмигивая. Дэвы-самцы одобрительно ворчали, стараясь протолкаться поближе; и в то же время они вели себя осторожней лекаря у ложа опасно больного – как бы ненароком не зашибить гостя, не обидеть, не покалечить…
«Е рабб, это же дети! Взрослые дети!» – пришло на ум Абу-т-Тайибу.
К немалому изумлению поэта, среди толпы разномастных чудищ попадались и обычные сыны Адама. Впрочем, у Абу-т-Тайиба не было времени как следует рассмотреть их – а ведь та девушка с первого взгляда тоже выглядела вполне…
Толпа возбужденно гудела, но общий хор звучал искренней радостью, неподдельным, доброжелательным восторгом, что никак не вязалось с обликом страхолюдин.
Наконец дэвы расступились, и вперед вышел плечистый старик, запорошенный снегом седины с головы до ног – поскольку он-то мохнат был неимоверно, и даже шерсть на животе заплетал в щегольские косички.
Зато одежду не носил по вполне понятным причинам; опирался же мохнач на клюку, способную затмить славу Худайбегова «копьеца».
«Наверное, это и есть „старый Олмун-дэв“», – догадался Абу-т-Тайиб.
Сотни пар голубых глаз уперлись в седого дэва – и он заговорил. Вполне членораздельно, хотя и с определенным усилием:
– Ты – наш гость, шах. Тебе здесь будет хорошо. Живи с нами – и нам тоже будет хорошо. Сейчас тебе покажут жилье – самое лучшее. Дворец.
В толпе дэвов произошло некое движение, и перед Олмун-дэвом возник давешний «карлик» –
