– Поторопись, уважаемый! Стражники уже в доме небось! Скоро по окрестностям шарить начнут – уходить надо. Ну да нам везет, до затоки теперь рукой подать…
– Спешу, спешу, мой проводник! – весело откликнулся человек.
И действительно прибавил шагу, стараясь не отстать от провожатого.
Далось ему это с некоторым трудом: человек явно разменял полвека, был не то чтобы тучен, но грузен изрядно; и слегка припадал на левую ногу – растянул, должно быть.
Вскоре полы джуббы беглеца зашуршали среди прибрежных камышей.
Захлюпала вода под стоптанными сапогами.
– А вот и Монсур-рыболов! Ждет, молодчина… Счастливого пути, певец!
– Спасибо, добрый человек. И тебе, и красильщику-хозяину, и всем вам – низкий поклон! Ну что, Монсур, поплыли? Я, пожалуй, на весла сяду – а ты рулить будешь. Так?
– Еще бы не так! – угрюмо буркнул Монсур, помогая ступить через борт. – Ты тут нарулишь… и нагребешь…
Лодка бесшумно скользила по черной воде, рассекая носом белесую пелену, укутавшую саваном озеро Куч-Курган. Воистину: ножом мучную похлебку резать, и то проку больше! Туман расступался лениво, с неохотой – чтобы немедленно сомкнуться позади. По сторонам темнели, шурша от зябкого ветерка, стены тростника; действительно, певец бы тут нарулил!
А Монсур, по всему видать, Озерному Деду родная душа…
Плыли не слишком долго: хитрей водяной змеи скользнули по затоке, и лодка мягко ткнулась носом в противоположный берег.
– Эх, спел бы я тебе песню, Монсур, да жаль, нельзя – у этих уши, как у ишака! – Поэт выбрался из лодки. – Может, динар возьмешь? У меня есть.
– Со святых плату брать грех, – с прежней угрюмостью ответствовал Монсур-рыболов.
Сказанные им слова странно противоречили хмурому лицу: с такой рожей не то что плату, родную мать зарезать – где мой нож?!
– Какой же я святой? – усмехнулся поэт. – Брожу себе по белу свету, песни горланю, люди слушают – вот и вся моя святость!
– Некогда мне с тобой спорить, – Монсур явно не был любителем долгих бесед. – Не хочешь святым быть – твое дело. Поторопись только. Вон там, от холмов наискось – дорога на Оразм.
– Ну, прощай тогда, шутник Монсур! Пусть рыба легко идет в твои сети, а счастье – в твою душу… Удачи!
Поэт закинул за спину видавший виды хурджин, умостил поверх зачехленный чанг – и, чуть прихрамывая, двинулся к округлым холмам, проступавшим в тумане грудями блудницами.
Где должна была лежать дорога на Оразм.
Рыболов долго глядел ему вслед. Очень долго, пока фигура певца не растворилась во мгле. Но и после Монсур еще с полчаса продолжал сидеть в лодке – оглядывался, прислушивался.
И услышал.
Стук копыт. Ближе, ближе… И вот, наполовину скрытые молочной кисеей, мимо проносятся силуэты всадников.
Конный разъезд!
Топот не успел стихнуть – а Монсур уже бежал. Он знал, куда направился поэт и куда поскакал разъезд. А еще он знал короткий путь. Он успеет, успеет перехватить, дать знак…
Тайная тропка сама легла под ноги. Мягкие ичиги, выменянные в свое время у неразговорчивых, как и сам рыболов, горцев Озека и предусмотрительно надетые сегодня, делали шаги бесшумными, и не надо было осторожно красться, стараясь не выдать себя, не надо было терять драгоценное время.
В последний раз Монсур бегал так, во весь дух, ребенком – спасаясь от девок Озерного Деда, падких на заблудших молокососов.
На миг ему показалось: на склоне ближнего холма мелькнула фигура с хурджином за спиной. Рыболов прибавил ходу, но проклятый туман перед ним заклубился, потек киселем, чтобы минутой позже начать редеть, истончаться – и, добежав до гряды, Монсур увидел: впереди никого нет.
Холмы здесь заканчивались, дальше начиналась обещанная дорога, на которую как раз выезжал из-за поворота давешний разъезд. Выезжал, бросив горячить коней: за кем гнаться, почтенные?! Место здесь открытое, спрятаться невозможно… а на дороге пеший от конного и без скачки не уйдет.
Только нет его, пешего-то!..
Рыболов на всякий случай обошел холм кругом. И от всадников подале, и оглядеться не грех. Никого. Чудеса, да и только!
«А ведь верно – чудеса!» – дошло вдруг до Монсура.
Даром, что ли, в народе считают этого человека святым? – а то и вовсе самим Абут-т-Тайибом аль- Мутанабби, вернувшимся с того света…
Выходит, прав был он, Монсур! Как есть святой! Исчез – и поминай лихим помином! Теперь понятно, почему его уже два года не может изловить вся эмирская конница, вся эмирская рать!.. Одно неясно: если он, Монсур, прав, значит, святой был не прав, споря с ним? Что ж это получается?!
Прав, не прав… чудны дела твои, Отец Небесный!
– Мой повелитель! Владыка Ночи докладывает – этому человеку опять удалось уйти! Владыка Ночи обещает приложить все усилия, но пока…
– Да что ж он, в самом деле святой?! Чудотворец?! В который раз… – Эмир Салим не закончил фразу. Оставил трон, прошелся по зале, время от времени косясь на распростершегося ниц вазирга.
– Матери моей докладывал? Ее ведь затея… – Эмир остановился напротив вазирга, покачиваясь с пятки на носок и обратно.
– Нет еще, мой повелитель. Нахид-хатун сейчас очень занята – к ней привели очередного чангира. Он утверждает, будто знает две касыды вашего великого отца, которые до сих пор не звучали в стенах дворца. И Нахид-хатун распорядилась…
– Понятно. Можешь не докладывать – сам знаешь, что за дурные вести бывает… Или напомнить?
– Как будет угодно моему…
– Ладно, иди.
Когда пожилой вазирг, пятясь и кланяясь, покинул тронную залу, эмир Салим снова прошелся от стены к стене. Задумчиво взял с золотого подноса гроздь винограда – кименский «калинджари», черней смолы, с тонкой кожицей… любимый виноград эмира.
Бросил ягоду в рот, постоял и скривился: дар лозы, подобного которому не найти в обитаемых четвертях земного круга, горчил.
Или дело не в винограде?
Слухи пестрыми гадюками поползли по эмирату около двух лет назад. Поначалу внимать им казалось глупей глупого. Ну, объявился какой-то бродячий чангир; ну, поет на площадях касыды покойного владыки, казалось бы, безвозвратно утерянные. Ну и пусть поет! Небось старые записи раскопал. Или сам когда-то ходил в походы под началом славного завоевателя – там и услышал, запомнил. Почему только раньше не объявлялся?
Впрочем, подобная ерунда меньше всего интересовала эмира Салима. Что, других дел в державе нет, кроме как бродячих чангиров отлавливать?!
Отца этим не воскресишь…
Однако царственная матушка эмира крайне заинтересовалась новой молвой. А когда слух ее усладили дюжиной песен, приписываемых покойному супругу, в исполнении других чангиров – Нахид-хатун неожиданно щедро одарила певцов. И распорядилась привести к ней того, который… в общем, ясно. Прихоть стареющей женщины? Почему бы и нет? Возможно, таинственный бродяга был знаком с ее мужем, воевал бок о бок – славно вспомнить молодость, услышать рассказы и песни из первых уст…
Для кого прихоть, а кому – беготня от заката до рассвета, и от рассвета до заката в поисках чангира, оказавшегося воистину неуловимым! Слуги с ног сбились, пытаясь найти певца – однако тот как в зыбучий песок канул!
Чтобы вскоре объявиться в Хаффе, затем в Мэйлане, Верхнем Вэе, после – в Харзе, в Бехзде…
А потом к эмиру явился с докладом Владыка Ночи, начальник столичной стражи – и правая рука
