Латунное сердечко или У правды короткие ноги

черту всех, кому он хотел отдать их, раз ему не предлагают ничего взамен. Они принадлежат только ему. За эти полчаса езды по вечернему Мюнхену он наконец понял: это и в самом деле его деньги. Пусть они беспризорные, ничьи, но они свалились в руки ему, Альбину Кесселю. И теперь он может делать с ними, что хочет.

— Так нельзя! — возмутился таксист — Выскочили из машины, а платить кто будет?

— Но я вернулся, — возразил Кессель железным голосом.

— Н-ну… — не мог не признать таксист, — Но все равно это — непорядок!

— Ладно, хватит, — отрезал Кессель, — Лучше отвезите меня обратно на вокзал, да побыстрее. Я и так потерял много времени.

Упрек попал в цель. Таксист втянул голову в плечи, видимо, почувствовав себя виноватым, и дал газ. До вокзала они доехали минут за пятнадцать. Кессель осчастливил его невероятными чаевыми и зашагал к кассе. На центральном вокзале города Мюнхена кассы занимают целое крыло, их там как минимум штук пятнадцать. Правда, большинство касс обычно закрыто по разным малоуважительным причинам, но все равно из них одновременно работают никак не меньше пяти-шести. Тем не менее Кессель направился именно к той кассе, в которую обращался в тот раз.

Там стояло вовсе не шестнадцать человек, а только одна пожилая дама, разыскивавшая в сумке очки.

— Пардон, мадам, — сказал Кессель, вежливо, но решительно оттесняя даму от окошка, — пока вы ищете очки, я уже уйду — Кассиру он приказал: — Бад-Майзентрум. первый класс. Туда и обратно. И поживее!

— Не понял, — ответил кассир.

— И поживее!

— Э-э… Бад как?

— Майзентрум!

Кассир достал справочник, потом долго набирал что-то на своих машинках, двигая каретки вправо и влево, и наконец выдал Кесселю крохотный кусочек картона:

— С пересадкой в Розенгейме.

Кессель еще раз проверил правую руку: чемодан был в ней. Он спрятал билет в карман, поклонился даме, все еще искавшей очки и улыбнулся:

— Пардон, пардон.

— Ах что вы. благодарю вас — отозвалась дама. Кесселю показалось даже, что она попыталась сделать книксен.

Кессель почувствовал, что с того момента, когда он вновь обрел свои деньги — нет. даже с того момента, когда он на какое-то время потерял их. — в его жизни наступила наконец та ясность, о которой он так долго мечтал. Хотя бы на какое-то время.

— Обеды? Какие там обеды! — сокрушенно махнул рукой дядюшка Ганс-Отто — Я вижу, название «Бад-Майзентрум» тебе ничего не говорит? Что ж. ты еще молодой, всякие там курорты-лечебницы тебя пока не интересуют. Ничего, придет время, и ты тоже будешь в них разбираться Бад-Майзентрум — очень плохое место Если человека направляют сюда, — ехидно продолжал дядюшка — значит врачи не верят, что он действительно болен.

Они шли по аллее санаторного парка. Время от времени дядюшка с кем-нибудь раскланивался — по большей части это были весьма пожилые дамы.

— Одно старье, — вздохнул дядюшка Ганс-Отто — Смотреть не на что.

— Так ведь и ты. положим, уже не первой молодости…

— Да, но себя-то я не вижу! Я же себе не попадаюсь навстречу на прогулке. Попадаются эти старые перечницы. А на них мне смотреть неинтересно. Самая молодая женщина во всем санатории — секретарша директора, ей всего пятьдесят. Тоска! Хотя нет: есть еще две судомойки. Из Югославии. Я ничего не имею против югославок, — дядюшка Ганс-Отто остановился, положив Кесселю руку на плечо, как будто тот возражал против югославок, закатил глаза и прищелкнул языком, — я знаю балканских женщин и скажу тебе: это что-то. Я был там во время войны. Но эти! Обе вялые, рыхлые… И толстые вдобавок. Думаю, что даже нагишом они бы не вызвали у меня интереса. В данном конкретном случае я противник женской наготы. К тому же одна из них косит. Вот тебе Бад-Майзентрум!

Этой уничтожающей характеристикой Бад-Майзентрума дядюшка Ганс-Отто скрепил свою речь, будто печатью, давая понять, что приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Дойдя до конца этой беспросветной аллеи, дядюшка Ганс-Отто и Кессель повернули обратно.

Вчера Кессель до Майзентрума так и не доехал — не потому, что поезд отменили, а потому что он не успел на пересадку. Кесселю пришлось заночевать в Розенгейме. на каком-то постоялом дворе, гулком и нетопленном. У Кесселя было такое ощущение, что он здесь единственный постоялец. Тем не менее коридорный (высокий, хромавший на одну ногу парень в зеленом фартуке) провел его через весь коридор, мимо множества закрытых дверей, и отпер чуть ли не самую последнюю. Кроме коридорного, портье да мелькнувшей где-то на горизонте полуодетой девицы в чулках на резинках Кессель ни вечером, ни утром не видел ни одного человека. Какого же черта они отвели ему самую последнюю комнату?

На следующее утро Кессель доехал до Бад-Майзентрума на автобусе Бундеспочты.

— Обеды? Какие там обеды? — повторил дядюшка Ганс-Отто — Солевая диета.

— Неужели солевая?

— Солевая — вздохнул дядюшка — Бад-Майзентрум — лучший солевой курорт Баварии.

— Что же, вас тут так и кормят одной солью?

— С утра до вечера.

— Кошмар!

— Кошмар? Это слабо сказано! Хоть меня никогда не подвергали пыткам, но думаю, что пытки — одно удовольствие по сравнению с этим.

— Зачем же ты тогда поехал?

— Врач прописал.

— Но ты же сам сказал…

— Конечно, врач не поверил, что я болен. И был прав. Поэтому он и прописал мне Бад- Майзентрум.

— Но я все равно…

— Здесь они ничего не могут мне сделать. Ты еще не понял? Пока я в санатории, они бессильны. Пока я тут, моя должность в Пуллахе неприкосновенна. Ясно?

— Да, но в твое отсутствие может произойти что угодно…

— И пусть себе происходит! Там может действительно произойти все, что угодно, кроме одного: меня нельзя лишить моей должности. Ее даже нельзя сократить. Не-ет, они не могут… — дядюшка Ганс-Отто опять остановился, — они не могут вырвать кресло из-под задницы заболевшего человека. Это было бы нарушением закона!

Поприветствовав очередную даму, дядюшка снова тронулся в путь, стараясь попасть в ногу с Кесселем.

— Нет, они ничего мне не сделают. Пока я здесь, я неуязвим. И я останусь здесь до тех пор, пока вся пыль не уляжется.

— Думаешь, тебе позволят торчать здесь столько времени?

— Из Бад-Майзентрума больных выписывают, только когда им самим надоест.

— И ты затеял все это из-за истории с Курцманом?

— Вовсе нет! Ты не знаешь нашей кухни. Хотя, если хочешь, и из-за него тоже. Как тебе объяснить… Это давняя история. В общем, в 1953 году в Вене… Кто такой был Белленер, тебе, конечно, известно. Нет? Н-да, тогда ты меня не поймешь… Короче, само по себе все достаточно просто. У каждого человека есть друзья, но есть и враги… А когда проходит много лет, они… — дядюшка остановился, подбирая подходящее слово — Они начинают зависеть друг от друга очень сильно. Именно зависеть.