пола. Но он, благодушно улыбаясь и закрыв глаза, откинулся на сиденье, сложил ручки на животе и, уже засыпая, произнес:
— Трудная у нас семейка.
— Зато пикник удался на славу, — отозвался Кессель.
Часть вторая
I
— Два одноместных? — портье, не скрывая изумления, собрал лоб в морщины и принялся перелистывать свой гроссбух — Два одноместных номера — сейчас, во время фестиваля? Это очень сложно. — Портье взял резинку, стер несколько строчек на одной странице и написал что-то на другой, задумчиво присвистнул и произнес: — Хм, да-а, это очень, очень сложно, если не сказать — невозможно.
Кессель осторожно положил возле гроссбуха пятидесятимарковую банкноту. Портье, не поднимая глаз, продолжал изучать записи, однако его рука подобно голодному проворному крабу подползла к банкноте, сцапала ее и, смяв, быстро утащила в гнездо, устроенное в кармане жилета.
— Может быть, — предложил портье, по-прежнему не поднимая глаз, — господа пока зайдут в ресторан пообедать? К тому времени мне, вероятно, удастся что-нибудь сделать.
— А который теперь час? — осведомился Кессель, однако не потому, что хотел узнать время, а чтобы показать, что времени у них не так уж много (рядом на стене висели большие часы, которых Кессель просто не мог не заметить). Портье взглянул на стенные часы и сказал: — Вы хотите успеть на «Тристана»; я понимаю. Но вы вполне успеваете и пообедать — если, конечно, вам понадобится не более получаса, чтобы переодеться. Подождите минутку, — и он, подняв стойку, вышел из своего портьерского закутка. — Пойдемте со мной!
Кессель и Корнелия последовали за ним. Портье провел их в зал ресторана. Все места были заняты. Портье кивком головы подозвал метрдотеля и поговорил с ним. После этого уже метрдотель проделал несколько таинственных телодвижений, махая салфеткой, в ответ на что в зале появились два юных официанта: с быстротой молнии они поставили дополнительный столик с двумя стульями и тут же принялись накрывать.
— Надеюсь, здесь вам будет удобно, — сказал портье, — Об остальном не беспокойтесь: я сам вас найду. Вы успеете на «Тристана».
Кессель и Корнелия уселись за столик. Официант принес меню в роскошной папке, отступил на шаг и принял выжидающую позу.
— Вы развелись с Вильтруд? — спросила Корнелия.
— Да, и уже давно, — сообщил Кессель.
— Жалко — сказала Корнелия — Что ты будешь есть, папа?
— Что ж, — промолвил Кессель, — принесите мне шницель с рисом — и еще порцию супа, какой у вас там значится на сегодня.
— Слушаюсь, — отозвался официант, — значит, консоме дежур.
— Мне то же самое, — сказала Корнелия, захлопывая громоздкую папку.
— Аперитив будете? — осведомился официант, — Портвейн или, может быть, сухой шерри?
Кессель поглядел на дочь. Можно ли ей уже пить сухой шерри? А тем более портвейн? Черт его знает. По дороге сюда он как-то не думал об этом; только когда они въехали в город — дождь лил вовсю, — Кессель взглянул на дочь, сидевшую рядом на переднем сиденье. Ее фигурка была по диагонали перетянута ремнем, подчеркивавшим, так сказать, вполне взрослые размеры бюста. Да, подумал тогда Кессель, один номер на двоих брать уже не стоит.
— Хорошо — сказал Кессель, — два сухих шерри, а потом вот это, — он нашел в меню соответствующую строчку: — «Зоммерахер Катценкопф».
— Слушаюсь, — снова ответил официант, чиркая в блокнотике — Номер 14. Бокал или бутылку?
— Бутылку, — решил Кессель, однако все же обернулся к Корнелии, чтобы спросить: — Тебе вообще- то можно пить или нет?
— Можно, можно, — заверила Корнелия.
Дождь все еще лил, и конца ему было не видно. Тучи стояли низко, и фасады домов на улице, казалось, промокли насквозь.
— Якоб Швальбе считает, — сказал Кессель дочери, — что дождь — это хорошо. Обычно здесь в театре бывает слишком жарко, а в дождь и акустика лучше, особенно на «Тристане» — так считает Якоб Швальбе Ты его помнишь?
— Нет, — ответила Корнелия.
— Ну как же не помнишь! Сколько тебе лет?
— Шестнадцать, — сообщила Корнелия.
— Вот видишь! Якоб Швальбе, квартира на Вольфгангштрассе.
— Квартиру на Вольфгангштрассе я помню, а человека, которого звали бы Якоб Швальбе — нет.
Интересно, жив ли еще Нестор-Детописец? — подумал Кессель, вспоминая, как он в шестидесятом году крестил Корнелию, точнее, как он ходил записывать ее в загс. Сколько лет было тогда Детописцу? Наверное, не больше сорока, сейчас ему пятьдесят пять, значит, не только жив, но еще, наверное, и работает. Записать эту историю Кессель так и не удосужился, хотя его много раз просили; однако рассказывал он ее с удовольствием в течение многих лет. Рассказанная в лицах, она составляла один из коронных номеров кесселевского репертуара и, когда Кессель был в духе и рассказывал историю со всеми подробностями, она становилась венцом любой вечеринки, почти так же, наверное, как в свое время их чарльстон на пару с братом Леонардом.
Главной героиней этой истории была, однако, не Корнелия, а старшая дочь Кесселя, Иоганна, родившаяся в 1954 году.
— Моя дочь появилась на свет в больнице, — так начинал Кессель свой рассказ, почти всегда проводя при этом влажным мундштуком трубки (естественно, потухавшей во время рассказа) по своим редеющим волосам — эта привычка выводила из себя как Вальтрауд, его бывшую бестию, так потом и Вильтруд; только Рената сумела отучить Кесселя, да и то, скорее всего, потому, что ко времени знакомства Кесселя с Ренатой волос у него на голове уже почти не осталось — Время домов-музеев прошло, как вы знаете. Нам известен дом, где родился Моцарт или, допустим, Гете; даже у меня есть дом, где я родился. В любом, даже самом маленьком городе всегда можно найти мемориальную доску, на которой написано: «Изобретателю маятникового регулятора от благодарных соотечественников» или что-нибудь в этом роде Наши внуки таких досок уже не увидят. Разве что на фасадах родильных домов и больниц установят огромные мраморные плиты, на которых по мере надобности будут задним числом высекать имена прославившихся младенцев, родившихся в этих стенах. Вот так и моя дочь, следуя велению времени, родилась не в доме, а в больнице. И счастливому отцу не дали поцеловать новорожденного — этого сейчас вообще нельзя, чтобы младенец, не дай Бог, чем-нибудь не заразился, — а только показали из-за стекла с рук недовольной медсестры, у которой явно была куча других, куда более важных дел, чем показывать отцам их детишек. Говорят даже, что медсестры в таких случаях выбирают малыша покрасивее из тех, что есть у них под руками, но я в это не верю. Я думаю, что они берут просто первого попавшегося. Церемония крещения в больнице проходит ничуть не лучше. Нет, церкви-то при больницах как раз ничего, и то, что они выдержаны в современном стиле, тоже не плохо (хоть интерьер и напоминает декорации к «Парсифалю» в провинциальном театре). Но крестных родителей выстраивают вдоль стенки, и крестит ребенка недовольный священник, брызгая водой из какой-то спринцовки. У него, видимо, тоже была куча
