подзаработать перед институтом, плюс работа на чистом воздухе и не очень строгая дисциплина. Сейчас, после того как возникла эта мысль, он решил еще избавиться от докучливого чужого присутствия, получить самостоятельную жилплощадь. Сначала поставил вопрос о дискотеке в комитете комсомола треста и получил полную поддержку. Потом стало уже проще: купили по безналичному расчету аппаратуру и поместили ее в комнату, выселив жильцов; осталась только одна койка — для диск-жокея. При помощи друзей-дискофилов он отладил систему, организовал цветомузыку, превратил комнату в картинку, предполагая ее своим жильем и в те годы, когда он будет учиться в институте: никто не посмеет его тронуть, заявить, что он не имеет права здесь проживать, если он докажет, что незаменим. И вскоре действительно стал необходимым, незаменимым. Деньги на первые записи ему нашли и выделили, причем правдами и неправдами — наличные, и он их честно вложил в дело, даже не подумав, что они, по сути, бесконтрольные, и часть их свободно могла бы осесть в кармане. В делах он всегда был честен, знал: достаточно вильнуть глазами, сделать неверный жест, и — все, не будет веры, а без веры ты не человек. Он даже своими деньгами поступался сколько раз, приобретая хорошие диски, и это тоже должно было воздаться сторицей.
К тому времени, о котором идет речь, Толина дискотека сделалась не только лучшей в тресте — о ней уже поговаривали в городе, и ее вечера посещали не только ребята и девчонки из соседних общежитий, но и любители рок-музыки из других районов, даже отдаленных.
…Скрестив на груди руки, выставив вперед ногу, Толик Рябуха стоял возле пульта и смотрел на танцующих. Вот пропрыгал мимо соратник по бригаде Фомина, живущий в этом же общежитии бывший молодой специалист Витька Федяев, биолог. Верткий, веселый, в паре со смазливой крановщицей. Подмигнул: вот, мол, как ты стережешь народное добро! Ничего, Витька не выдаст, он парень свой. Давай, давай, наяривай… Иногда к диск-жокею подходил кто-нибудь из ребят, склонялся к уху и говорил заискивающе: «Пошли, Толян, у нас есть…» — и делал выразительный жест. Толик отрицательно качал головой: «Не могу, старина, видишь — при исполнении…» Сварщица Варька все еще крутилась перед ним, приплясывала, иногда устремляясь в толпу и тут же выныривая обратно. Толик глянул на часы — пора уже было закругляться, думать о близкой ночи. Он согнул руки, постоял какое-то время, приноравливаясь к ритму, и двинулся от пульта к Варьке. Она ахнула восхищенно и запрыгала перед ним, увлекая на середину зала. Так они плясали весь оставшийся вечер, а музыкой управлял один из Толиных ассистентов. Другой менял слайды в проекторе. Когда кончилась возня с занесением аппаратуры обратно в Толину комнату, он привел туда Варьку, и она снова замлела, разглядывая усеявшие стены цветные фотографии, портреты, плакаты: Карлос Сантана, «Кисс», «Блонди», «Клэш», «Бумтаун рэтс»… Они посидели немного, поели наскоро сваренного Толиком на плитке «перлового супа особого» из пакета, выпили бутылку принесенного Варькой сухого вина, а потом он привалился к теплому Варькиному телу и не выпускал его из рук до самого утра. Она все говорила: «Ну скажи, что любишь меня, ну скажи, скажи…» Он молчал, притворялся, что засыпает. Где-то далеко свистели, заливались, умирали от страсти соловьи. «Скажи, скажи, ну хоть соври мне…» — тормошила его Варька. Он молчал. Он не хотел врать в таком важном вопросе. А Варька плакала, ей была обидна его нелюбовь, она чувствовала себя одинокой, хоть ее и касался сильный, неутолимый мужчина. Так, в слезах, девчонка и ушла в свое общежитие, когда забрезжил рассвет, побежали под окнами ранние трамваи и Толику пора было спешить на работу, чтобы успеть раньше всех и сделать вид, что он никуда не отлучался ночью. Варька проводила его до остановки, он рассеянно поцеловал ее и вскочил в вагон.
Еще находясь за забором, он услыхал доносящиеся с территории стройки непонятные металлические стуки и насторожился. Осторожно глянул из дыры в заборе… Кабина экскаватора была открыта, и внутри него кто-то находился. Он-то и постукивал, видимо, и лязгал там. Неужели так рано явился на работу машинист? Сколько времени? Десять минут седьмого. Нет, едва ли это он. Даже точно, что не он. Толик постоял, раздумывая, что же ему теперь предпринять. Связываться с порушителем экскаватора ему совсем не хотелось. Ухватишь его, а он как стукнет в полутьме чем-нибудь железным, и — будь здоров, не кашляй!
— Эй! юноша! — вдруг услыхал Толик знакомый сварливый голос. Со стороны будки к нему шла Комендантша с пудельком на цепочке.
— Не перевелись еще охотники до народного добра! — кричала она, указывая на экскаватор. — Что же вы стоите? Идите, ловите его, а то уйдет!
— Да, да… — бормотал Рябуха, размышляя, повернулся, воскликнул: — Эй, ты… там! Давай… сдавайся! Быс-стро! А то милицию позову!. Впер-ред идут щтррафные батальоны-ы! — бодро запел он и двинулся к экскаватору. Шел он не торопясь, надеялся, что порушитель машины выскочит и убежит: лязг и стук в ней после крика Комендантши прекратился. Тут послышалась негромкая команда старухи, зашлепали сзади собачьи лапы, и Рябуха, шатнувшись, упал на четвереньки, расквасил ладонями застывшую сверху грязь: это пудель вскочил ему на спину и, часто и жадно дыша, стал подбираться клыками к шее. В это время из экскаватора высунулся и спрыгнул, задом к Толику, коренастый человек с непокрытой головой, заросшей длинными буйными рыжими волосами. Одет он был в нечто вроде стеганого узбекского халата, расшитого и подпоясанного кушаком. Пока Толик возился с собакой, пытаясь свалить ее с себя через голову, рыжий отбежал к забору, вскарабкался на него и исчез на другой стороне. Кто-то там пронзительно гикнул, коротко заржал конь, и послышался стук удаляющихся копыт. Толик же, ухватив, наконец, пуделя обеими руками, подбежал к экскаватору и ударил собаку что было сил об гусеницу. Она свалилась мертвой, с залитой кровью головой и оскаленной пастью. И сразу наступила великая тишина. Только — динь-динь- динь! — звякнул бубенчиком трамвай вдалеке. За ним — как продолжение звонка — залился и моментально оборвал свою трель поздний соловей. Рябуха снял замызганный пудельком плащ, покачал головой.
Комендантша сидела на чурбаке возле будки и глядела на забор — на то место, за которым скрылся рыжий порушитель. Лицо у нее было скорбное, нижняя губа вздрагивала.
— Ступай, забирай свою падину! — грубо сказал ей Толик. — И — живо отсюда. Ма-арш! Здесь закрытая территория. И я охраняю! Одна нога здесь, другая там!
Она подняла на него уже тронутые голубоватой мутью слезящиеся глаза, махнула рукой и устало поднялась с чурбака. Почувствовала себя безмерно старой, больной, несчастной и абсолютно ненужной этим людям.
— Ох, болят мои ноженьки-и… — застонала старуха. — Ломит, ломит мои косточки-и… — Кривой нос ее уныло обвис, вздернулся к нему крючковатый подбородок, стала видна дыра на чулке. Тряся сухими руками, она засеменила кругом чурбака, что-то наборматывая. Толику быстро надоело это дело, и он рявкнул:
— Я что сказал — жив-ва! Вперед!
Старуха побрела к домам, даже не оглянувшись на то место, где лежал ее пуделек. Толик вспомнил о плаще, хотел окликнуть Комендантшу и вручить его старухе, чтобы вычистила, но почему-то не сделал этого — то ли постеснялся, то ли побоялся непонятно чего. «Что за чепуха!» — подумал Рябуха и решил перекурить. Уселся на чурбак, только что покинутый Комендантшей. И даже успел вытащить сигарету…
То, что произошло с ним, даже нельзя было назвать видением в полном смысле: просто его телом, мозгом завладел другой человек, которому по возрасту подкатывало уже к шестидесяти, и был это не кто иной, как сам Толик, только уже изрядно постаревший…
Тяжелой трусцой он бежал по окраине дачного поселка, задыхался, и мысли его были таковы:
«Бегом от смерти, бегом от смерти… Надо же так назвать книжку! Да, убежишь, кажется… И остановиться, сачкануть тоже нельзя: увидят домашние, донесут врачу — такой поднимется галдеж! А возможно, и действительно помогает… не все же врут врачи. Вот давление зимой — верхний предел скакал за сто шестьдесят, а теперь — сто сорок стабильно, иной раз и сто тридцать пять… Может быть, и не бег помог, а то итальянское лекарство? Да-а, тяжеленько было его достать. Не дай бог, доберутся ревизоры до некоторых бумаг, подписанных мною в те поры! Аж холодок меж лопаток… Далеко ли до инфаркта и прочей пакости при таких волнениях! Было же плохо на прошлой неделе, вечером, в Наташкиной квартире… А если бы серьезно — скандал, скандал, не дай бог! Умереть на квартире любовницы — такое не забывают и после смерти. Жена — ладно, она и так уже все поняла и сама не зевнет, если тихо, а вот детям какая память? Впрочем, что дети? Живут себе, похохатывают, пока молодые… А если случись такое дело, Наташка не станет никуда звонить и бежать, подумает тоже о своей репутации да тихонько, ночью, втащит в машину,
